Художник Иванцов

Романтическая биография художника Иванцова

Его звали Сергей Иванцов. Он, восемнадцатилетний худощавый русоволосый мальчик, жил один в том городе, где его застала учеба, - в северной столице, насквозь пропитанной искусством. Художественная академия, где Сергей учился, дала ему новых знакомых, поставила стиль, манеру начинающего мастера и научила терпению в работе. Днем он набивал руку, оттачивая технику, вечера же были окутаны сигаретным дымом и шумом вечеринок, наполненных ощущением непреходящего счастья молодости.

В те годы все, к чему прикасался Сергей, имело форму восьмерки, лежащей на боку: жизнь, радость, талант живописца, ощутимый по маленьким, но говорящим о многом откровениям. Было абсолютно понятно, что время сродни пространству и безразмерно. Ведь юность длится вечно, пока не наступит молодость. И не было никакой мистики в том, что дверь комнаты номер восемь в общежитии, где жил Иванцов, потеряла свою табличку, - у бесконечности нет имени, а ее кличка была известна немногим.

Преподаватели любили Сергея. Приобретенная в детстве легкая глухота делала его очаровательным студентом - внимательным, хоть и немногословным. Природа, чтобы компенсировать изъян, одарила молодого художника острым зрением, бурной фантазией и волнистыми роскошными локонами. Для будущего живописца это уже немало.

Наверное, хороший художник должен быть немного глуховат, чтобы, слегка отрешаясь от белого шума нашего мира, слышать только то, что не мешает ему видеть.

Настоящий мастер должен быть подслеповат, чтобы, кроме зрительного центра, включать в процесс обработки образов соседние отделы головного мозга.

Если у художника близорукость с сильным астигматизмом – он работает в сюрреализме. Если он дальтоник, воспринимающий лучше всего формы и акцентирующий внимание на солидных цветах палитры – ему ближе техника супрематизма. И только скульптор, пожалуй, может позволить себе быть абсолютно слепым.

Сергея Бог миловал от катаракты, глаукомы и детских болячек глаза. Поэтому он выбрал в качестве своего стиля «реализм глуховатого», где образы были яркими, выразительными и наполненными жизнью. Ветер с его полотен, казалось, доносил порывы своих дуновений до восприимчивого зрителя; солнце обжигало внимательных созерцателей лучами, а герои картин разговаривали с каждым, кто умел слушать.

По слухам, однажды преподаватель со стажем Васенцов, проходя мимо едва просохшего портрета девушки кисти Иванцова, услыхал недвусмысленное предложение из ее уст. Долго потом в учительской шушукались и сплетничали за спиной Васенцова, намекая на возраст и склонность к злоупотреблениям известного рода. Учитывая его привычку расширять границы сознания с помощью крепких напитков отечественного производства, преподавательский состав скептически отнесся к заявлению уважаемого педагога. Мол, все это – следствие неутоленных позывов относительно крепкого организма, игнорируемых из-за пристрастия к спиртному.

Однако ночной сторож, шаркающий подагрическими ступнями по коридорам опустевшей академии с фонариком, тоже поговаривал о какой-то чертовщине. Поздним августовским вечером он рассматривал подслеповатыми белесыми глазами работы учеников, - картины покрывали большую часть ветхих стен академии в попытке скрыть следы давней побелки, осыпающейся местами до полуистлевшего скелета дореволюционной дранки. Тут якобы и произошло то самое, мол, порывалась с ним побеседовать одна из картин. Но кто всерьез слушает ночного сторожа? Никто и никогда. Это персонаж без реплик.

Так бы и забылся этот случай как очередная нелепость, если бы не история с уборщицей, тетей Ниной. Однажды ранним утром она, проклиная изобретателя масляной краски, с олифой и скипидаром оттирала брызги творчества в кабинетах живописи. И тут из темного угла коридора до нее донесся нежный девичий голосок. В ожидании увидеть следы студенческой оргии, перенесенной в стены храма искусства, или, в крайнем случае, заблудившуюся преподавательницу истории из стажеров, Нина Ивановна на цыпочках приблизилась к месту, откуда исходил звук. Но ничего уборщица, с ведром грязной воды в левой руке, кроме привычных картин учеников, рядами развешанных на стене, не заметила. «Померещилось», - подумала Нина Ивановна, проклиная тяжкую жизнь матери-одиночки двоих дочерей, вечно высиживающих простуду любых респираторных форм в коммуналке на Васильевском.

Собралась было она вернуться к своему низкооплачиваемому неквалифицированному труду, как вдруг боковым зрением заметила движение на картине с молодой женщиной. Недоверчиво уставившись на полотно, уборщица наклонила голову, прислушалась и явственно почувствовала, как девушка на картине обратилась к ней: «Вы кто будете?». Подавив позыв тошноты, Нина Ивановна устояла на крепких послевоенных ногах и перекрестилась, не зная, что еще предпринять в такой дурацкой ситуации. Оглянулась по сторонам: никого нет, никто ничего не видел. Тетя Нина прислонилась к стене и закрыла глаза.

Понятное дело, что Ивановна была законченным реалистом, прошедшим долгую скучную жизнь походным шагом человека, твердо отличающим добро от зла, а женихов от бабников. Правда, последний факт все-таки приходилось доказывать эмпирическим путем проб и абортов. И ей было довольно легко принять голос со стены за следствие недомогания или недосыпания женских особенностей недоспавшего организма. Крепкого такого брутального организма, впечатленного подвигами брата соседа, приехавшего на побывку к родственнику из Тамбова и изголодавшегося по спелому женскому телу, любезно предоставленному Ниной.

По правде говоря, этой ночью ей не пришлось сомкнуть глаз. И не потому, что возня ослабленных очередной болячкой дочерей за ширмой мешала сомкнуть глаз. Но лишь потому, что тамбовский мужик оказался настолько деятелен и неутомим, что 40-летняя тетя Нина, оказавшаяся в его глазах совсем не тетей, а больше Ниночкой и в отдельные секунды даже «Нинулей», была приятно удивлена разнообразием сексуальных обрядов, бытующих в провинции.
Эти теплые воспоминания полностью заслонили замешательство, и Нина Ивановна продолжила свой утренний ритуал.

Никто бы не вспомнил об этой истории, если бы она не обмолвилась об этом следующей ночью о происшедшем, обнимая своими крупными бедрами жилистую плоть тамбовского искусителя, назвавшего в очередной раз ее «Нинуля», предлагая снова повторить то, чем они только что отзанимались. Правда, в контексте заявления Нины этот факт прозвучал, скорее, как кокетливое свидетельство хронической усталости из-за ночных непотребств, с хорошо скрытым намеком на то, что Нина сама не против такого рода недосыпа. Но тамбовец оказался мужиком любознательным и большим изобретателем по части развлечений. Он то и потянул Нину Ивановну в академию уже на заре, то ли рассчитывая заняться ее молочным телом на мольберте в пустой аудитории, то ли еще на какую-либо шалость, которую его фантазия бурными красками начала рисовать в возбужденном воображении.

Случилось так, что его нетерпение не смогло совладать с любопытством, и, едва войдя в коридор академии, тамбовец накинулся на Нину Ивановну, уронив ее в аккурат под ту самую подозрительную картину на еще немытом полу студии. Разбросав хищными неутоленными движениями ее немногочисленное белье, мужик поднял и приставил Нину к стене и сам пристроился сзади, обнимая обнаженные округлости своими загорелыми руками. Руки Ивановны держались за раму картины, и в такт с движениями партнера полотно мерно и гулко брякало по стене. Нина Ивановна, озабоченная вначале только тем, чтобы смягчить порыв своего спутника, вскоре незаметно для себя увлеклась и забылась, вцепившись в дерево. Когда темп ударов картины о стену стал стремительно учащаться и оба любовника приблизились к моменту кратковременного спазматического помутнения сознания, во всей гулкости коридорных пространств вдруг раздался четкий и громкий девичий голос: «Ну и чем это тут вы занимаетесь?!». Движения враз прекратились, не дойдя считанные сантиметры до той точки, откуда уже нет возврата. И вместо желанной цели четыре глаза увидели не распускающийся цветок лотоса, ни взрыв сверхновой и даже не директора академии с внеплановым обходом, а негодующий взгляд молодой девушки с картины, устремленный прямо в душу.

Крик ужаса одновременно вырвался из двух глоток и любовники бежали, в ужасе придерживая предметы гардероба, сбив на выходе сонного сторожа, вышедшего на шум из сортира. Старик, почувствовав на себе разгоряченные и молодые (по сравнению с его плотью) тела, сначала полностью растерялся, а потом впился костистыми ручонками в пышное колыхание женского тела, придавившего его к полу. За что и был немедленно бит ревнивым тамбовским Отелло.

Подошедший на крик дворник вызвал наряд, который проводил всю троицу в участок для разбирательства.

Так история обрела огласку, а картина – болезненную и недолгую популярность вначале у работников правоохранительных органов, а потом у преподавателей, учеников и мистиков эзотерического толка, которые искали в полотне свидетельства существований паранормальных явлений.

Автор картины, Иванцов, также попал в центр всеобщего внимания, поневоле став стеснительной звездой в стенах своего учебного заведения. Вскоре, по универсальному закону распространения слухов, весть о чудесном художнике облетела весь город, дойдя даже до близлежащих районов, не избалованных новостями собственного изготовления.

Серьезные люди и организации всерьез не стали исследовать этот феномен, боясь показаться смешными в то время, как партия уверенно доказывала победу реализма даже в искусстве. Вся потусторонняя дребедень и суеверия не интересовали государственных людей. Зато очень интересовали ценителей необычного и ученых-одиночек, любительски отступивших от основной линии существующей науки.

Один из таких специалистов, прибывший из Уфы, с металлическими экранами, проволочками и лозой, долго колдовал над картиной, закрывшись от чужих глаз, пока не вынес окончательный вердикт – в картине есть живой дух. Причем не абстрактный дух, а дух молодой девушки. Посовещавшись с другими мирами с помощью своих коллег-экстрасенсов, удалось выяснить, что дух принадлежит не к живой или жившей девушке, а приписки к определенному телу не имеет, как будто художник в акте творения сам сгустил и создал его из космической энергии, из вакуума, из торсионных его полей.

Во время экспериментов дух изредка общался с естествоиспытателями, с их ассистентами, и иногда с другими людьми, проходившими мимо картины.

Впрочем, девушка с изолированного от чужих глаз администрацией полотна никогда не торопилась вступать в контакт, да и словарь ее обращений к собеседникам был ограничен. Изъяснялась она на озорном языке молодежи, всегда в контексте происходящих событий, при этом губы ее не шевелились, по крайней мере, никто из свидетелей не мог указать на это обстоятельство. Но слова или даже целые фразы звучали прямо в голове у каждого, кого «Таинственная незнакомка», как было указано автором в названии картины, кто был удостоен контакта.

Девушка была, судя по всему, человеком настроения и изрядной совой. Ее коммуникативные способности резко возрастали к вечеру, достигая пика ближе к полуночи, а утром, чтобы разговорить незнакомку, надо было чем-то ее ни на шутку удивить. Девушка была далеко небезучастна к происходящему рядом со средой ее обитания и, казалось, четко различала людей и события окружающего мира.

Со временем у нее появились любимчики и их антиподы, которые получали от нее только уколы и оскорбления.

К своему неудовольствию, к последнему отряду принадлежал директор академии, Федор Александрович. Маститый художник со средним по величине и известности именем, он слыл хорошим администратором и был ловким мошенником в пределах небольших, но постоянно оказывающихся в его распоряжении денежных сумм. Аннушка, как он называл про себя скандальное произведение Иванцова, невзлюбила его сразу и окончательно.
Но, что при этом удивительно, она постоянно была в курсе его афер. И только избирательность звучания ее речи, обращенной к собеседнику, обычно строго ограниченная пределами только одной черепной коробки, не позволяла сделать достоянием общественности информацию о проделках директора на ниве стяжательства и злоупотребления служебным положением.

Примечателен диалог, состоявшийся однажды между директором, в состоянии легкого подпития возвращавшегося к себе домой, и картиной, скрытой от чужих взглядов в кабинете директора. Затормозив по уже укоренившейся подозрительной привычке возле полотна, Федор Александрович, почувствовал, что его как (по известному феномену) злодея на место совершения преступления, постоянно тянет к Аннушке.

Сдержанно выдыхая достаточно благородные пары 5-тизвездочного армянского коньяка на полотно, начальник с правом подписи бухгалтерских документов, в неясном свете лампочек, засиженных насекомыми, стоял, чуть покачиваясь, перед таинственной незнакомкой. Он который раз кряду пытался зафиксировать внимание на деталях картины, чтобы уловить момент изменений в картине в момент начала разговора.

Но и на этот раз без видимых признаков со стороны Аннушки ее голос зазвучал у него внутри, минуя ушную раковину, среднее ухо и игнорируя сложнейший аппарата улитки, барабанной перепонки и молоточков, транслируясь в сознании без помех четким и ясным колокольчиком молодой язвительной особы:
-Ну, что, старый плут! Фонды на ремонт первого этажа освоил? Не на дачку ли изволили пустить восемь ведер краски, два кубометра вагонки и прочих материалов по списку, Федор Александрович?
- А тебе-то какое дело? – пробурчал, оглядываясь по сторонам, чтобы не быть опозоренными свидетелями, способными уличить его в сеансе общения с картиной, директор
– Чай, не твои фонды!
- Фонды то, может, и не мои – ответила ему Аннушка менторским тоном, - А все ж красть, товарищ, нехорошо. Да к тому же у студентов!
- А что им этим студентам?! Им лишь бы горькую пить и на занятия опаздывать – резонно заметил директор,
- Да к тому ж настоящему таланту все равно в каких условиях работать – подлинный гений проявится в любых условиях! – достаточно справедливо добавил он.
- Ну какие у вас тут могут быть таланты, когда к вам поступить может всякий, кто 200 рубчиков вам отмусолит? – пригвоздила Федора Александровича чуть ли не к стене девушка.
- А это вообще никакого отношения к успеваемости не имеет – невпопад брякнул растерянный всей справедливой силой неожиданного обвинения мздоимец.
– И вообще, милая, не слишком ли ты много знаешь для куска краски? – возмутился он.

«Снесу-ка я лучше ее от греха подальше из академии» - пронеслось в голове у плута. Он сорвал картину, закутав ее в свое пальто, и вынес на улицу.

Федор повесил ее у себя на даче в дальнем углу в мансардном этаже и для пущей верности закрыл рогожей. Будучи нелюдимом, Федор Александрович продержал картину Иванцова у себя на даче многие годы, которые обошлись с девушкой со всей безжалостностью сырого воздуха залива и безнаказанной алчностью голодных грызунов, обильно шуршавших по ночам в легком остове щитовой дачи.

Судьба этой картины для остального мира по понятным причинам осталась невыясненной, потому что директор хранил гробовое молчание, а вскоре произошли другие события, полностью затмившие своей необычной дерзостью говорящую Аннушку.

Иванцов, вначале обрадовавшийся снизошедшей на него славе, очень быстро разочаровался в ее плодах, носящих в основном горький привкус. Почитание товарищей и заинтересованность женской части аудитории быстро сменилось пристальным вниманием органов и назойливым проникновением в частную жизнь целой вереницы сумасшедших разного толка. Одни представлялись исследователями непознаваемого, тавтологически противореча тем самым сами себе, нисколько не смущаясь этим метафизическим парадоксом на семантическом уровне прикладной морфологии. Другие, многозначительно поглядывая на Иванцова, намекали на принадлежность иным силам, призывая Сергея поделиться секретами создания необычных эффектов.

Отдельная группа сомнительных товарищей подозрительно аферистского вида, особенно один ее яркий представитель, с дешевой тростью и перчатками не по размеру кистей прокуренных пальцев рук, с явно наклеенными усиками, отнял особенно много времени. Пытаясь выведать секрет полотна, в девичьем образе которого сосредоточилось знание самых интимных сторон жизни каждого человека, разговаривающего с незнакомкой, субъект переусердствовал, намекая на материальную сторону возможного сотрудничества.

Сергей, будучи в студенческие годы бескорыстным бессребреником, выставил фальшивого господина с лестницы. Правда, не сразу, а после недели непрерывного распития портвейна, когда тот вдруг попытался шантажировать начинающего художника образовавшейся виртуальной задолженностью за выпитое.

Иванцов, который в горячности запойных чудачеств легко демонстрировал непоследовательность наравне с горячим нравом, славился тем, что для удовлетворения демона разрушения, живущего на тонкой границе, отделяющей хмельную фантазию от навязчивых образов белой горячки, швырял, что ни попадя, с 4-го этажа общаги прямо в окно. Пользуясь тем, что окно закрывалось редко даже зимой во время дружеских пирушек, а летом и вовсе всегда было открыто настежь во внутренний безлюдный и захламленный двор, Сергей отправлял по безукоризненной параболической траектории все, что было под рукой.

Во дворике уже пылилась несколько убитых телевизоров Shilalis литовского производства, два стула с лопнувшими пружинами, облезлый диванчик и чей-то футляр от аккордеона без вложения – следы удалого разгула Иванцова за две прошедших недели.

Надо ли говорить, что именно туда же, с жутким криком и свистом тросточки отправился и усатый господин, спасшийся только благодаря удачливости в приземлении и смягчившему удар хламу. А полетел он туда, как уже упомянуто, после своего нелепого замечания, смешавшего дружбу с расчетом и посягнувшего на материальную зависимость свободного художника от условных обязательств, которые к тому же, только подразумевались. При том, как оказалось на деле, только одной стороной. Да к тому же еще и пострадавшей впоследствии за свою меркантильность.

Правда, внимание органов, чрезвычайно озабоченных разгулом мистицизма как провозвестником инакомыслия и возможным свидетельством недобитого диссидентства, хоть и не особо донимало Сергея, - скорее, беспокоило.

Кроме заходившего иногда любезного подтянутого товарища с короткой стрижкой и умными проницательными стальными глазами, в которых отражалась тень Феликса Эдмундовича и всполохи расстрела Фани Каплан, куда бы и на кого он ни смотрел, Сергей заметил вокруг себя некоторые занимательные изменения в окружающих персоналиях.

Спорадический видеоряд собутыльников, постоянно сменяющихся в хмельном задоре вечеринок талантливой молодежи, стал давать сбои, допуская нетипичные повторения, приобретая в своих персонажах некоторую системность. И темы обычных разговоров, вьющихся в мужских застольях по маршруту: события прошедшего дня – бабы – политика – планы по расширению горизонтов веселья – кто пойдет в магазин? - вдруг начали незаметно сворачивать в логические ответвления на предмет деталей высказываний товарищей Иванцова о событиях в стране, о его родственных связях и отношениях к современной западной культуре.

Эти признаки, равно как и вопиющая любознательность новых слабо хмелеющих подружек, помешанных на причинно-следственных разговорах после минут интимного проявления полового инстинкта, стали настораживать Иванцова, заставляя пить еще больше и злее.

В создавшейся обстановке Сергей справедливо полагал неразумным пытаться дать объяснение феномену картины с Аннушкой, да к тому же, честно говоря, он и сам не мог понять, как такое случилось. Аннушка написана была быстро и в пол силы, на скорую руку, за одну ночь и с помощью шести бутылок жигулевского, правда, в необычном для коллективной мастерской одиночестве.

Припоминал Иванцов еще одно обстоятельство странного толка, но никому о нем говорить не спешил, справедливо полагаю, что осрамить его оно может скорее, чем раскрыть тайну творения говорящего образа. А дело то было всего лишь в том, что размешивая краски и накладывая их на будущий контур тела героини картины, Сергей разговаривал со своей будущей героиней, как с живой. Увлекаясь творческим процессом, он до того забылся, что пел ей песни, рассказывал о погоде, комментировал наряд, в который он ее наряжает с помощью кисти и красок и даже, кажется, посоветовался на счет цвета волос, выбивающихся из-под шляпки.

Когда, в процессе окончательной доводки и отшлифовки малозаметных нюансов изображения в какой-то момент ему почудилось, что девушка стала ему отвечать и отпускать шутки по поводу манеры письма Иванцова, тот решил, что на сегодня пива и творчества хватит. После чего, размашисто расписавшись в правом нижнем углу полотна, бросил кисти в замызганную банку с растворителем, затем пошел тревожно спать. При этом он не вспоминал о своих ощущениях и смехе нарисованной девушки, вступившей с ним в беседу прямо из-под кисти, до тех пор, пока не заварилась вся эта каша сначала с уборщицей, а потом и со всеми другими свидетелями антинаучного проявления чуда.

К счастью, если эту характеристику уместно связывать с негативным словом «хищение», с пропажей картины по вине директора страсти вокруг Аннушки улеглись сами собой. История о говорящем полотне улеглись сами собой, сменив накал горячего шепота слухов с намеками на альтернативное устройство мира, не вполне дотошно описанное господствующим материализмом, на шутливое изложение легенд и басен среды художественно одаренной молодежи.

Приехала милицейская собака, отказавшаяся работать в помещениях академии из-за нестерпимой какофонии запахов, где масло, скипидар и олифа забивались вытяжками растворителя, в струях резкой отдушки которого терялись все остальные причинно-следственные ароматы. Дело о пропаже картины с неустановленной оценочной стоимостью, небрежного полотна студента, завершилось по определению на этапе его возбуждения. Честно говоря, возбуждением там и не пахло. Так, легкое волнение чернил на казенном картоне титульного листа. Ни улик, ни свидетелей, ни существенного урона. Тем более, собственник не в претензии. Это совсем не возбуждение, согласитесь.

Жизнь Сергея постепенно возвратилась в нормальное русло. Через месяц под слоями свежих впечатлений, бурных и ярких, как и подобает впечатлениям настоящего художника, эмоции, связанные с Аннушкой, окончательно потускнели и почти навсегда исчезли.

На носу были выпускные экзамены, работать приходилось много, тем более что волна ажиотажа вокруг его персоны схлынула, и за стол приходилось платить самому, что требовало тоже дополнительного напряжения сил в поиске приработка.

В теплый майский день Сергею посчастливилось сорвать заказ – халтуру для пароходства – высокохудожественную вывеску, предназначенную висеть на крыльце правления с изображением судна, нарядно несущего свою трудовую вахту в северных морях. Эдуард Аркадьевич, бывший военный моряк в отставке, курировал хозяйственные вопросы во вверенном ему секторе на уже привычной суше. Он попросил, кроме самого судна, изобразить на вывеске покорителя стихий в лице капитана, слегка видневшегося с капитанского мостика, с биноклем в руках и другими атрибутами мужественности закаленных героев пятилеток.

Основа для будущего брэндмауэра (в те годы еще, правда, не знали, что это такое, но сейчас-то доподлинно известно!) – лист стали-нержавейки размером 2 на 3 метра на каркасе из швеллера был установлен на козлах в бывшем доке на территории пароходства. Сергею для того, чтобы работать над будущей вывеской, пришлось в буквальном смысле ползать по ней на коленях, проклиная гремучий металл. Заодно недобрых слов неоднократно удостоился и Эдуард Аркадьевич, подсунувший свою фотокарточку в молодости якобы для точного изображения деталей формы офицера торгового флота в тайной надежде увековечить свой профиль молодых лет на образце монументальной живописи прикладной маринистики.

Он работал один в пустом огромном ангаре, освещенном дежурными 40-ваттками с высокого потолка и специально сооруженным торшером из швабры, проводки и бумажного абажура. Иванцов с задором увлеченной молодости, еще не пресыщенной однообразием актов творения, активно покрывал железный лист слоями сначала грунта, затем кроющей краски. Постепенно он дошел до основных фигур и событий картины, прочности и устойчивости к коррозии и прочим влияниям агрессивной и безжалостной внешней среды «холста» которой позавидовал бы сам Айвазовский.

Сергей сначала напевал про себя популярные мелодии тех лет, не стесняясь громкости своего голоса, одиноко фальшивившего в кубометрах полутьмы, затем стал разговаривать сам с собой, к полночи перейдя на сумбурный диалог с капитаном, черты которого постепенно проявлялись под кистью художника.
«Ну что, капитан?» - как бы поддевал бравого моряка Серега – «Чего парадную форму надел? Девушки из встречающих все равно не поднимутся к тебе на палубу! И знаешь почему? Не потому, что тебя некому встречать» - кисть подправила контур фуражки и после визита в растворитель и короткого захода на палитру придала золотого блеска кокарде - «А потому, что я их не нарисовал еще».
- А знаешь, почему я их не нарисовал? – Сергей налег на прогнувшийся металл и, четко зафиксировал локоть на раме, придавая необычайную холодную глубину синим глазам моряка микроскопическими мазками,
- Потому что наш заказчик ничего не говорил мне про них. Он их не заказывал, получается. Так что можешь спокойно стоять и смотреть вперед и держать руки в карманах столько, сколько тебе угодно.

Иванцов приподнялся на локтях и осмотрел еще раз свое творение с дистанции уверенного восприятия мелких деталей, слившихся в законченное произведение. Затем, заметив вскрывающийся только глазу художника изъян, снова поменял краску на кончике самой тонкой кисточки и снова принялся доводить до совершенства капитана, приговаривая:
- Ты у нас красивый капитан, молодой и подтянутый. И зачем тебе сдались эти девки, а? Кстати, можно я буду называть тебя Эдик? – продолжал честно «халтурить» Сергей, подправляя линию бровей капитану в заключительных штрихах.
- Молчание – знак согласия! – заключил Иванцов и осторожно спустился с каркаса, чтобы с трудом поставить картину на попа, для финального осмотра достигнутого изобразительного результата.

В темноте ангара импровизированный абажур вырывал конусом света особо яркую палубу идущего малым ходом в пене молодых волн летнего Балтийского моря судна с бравым капитаном, сосредоточенно, но при этом расслабленно всматривающегося в бесконечный горизонт, протяженностью около 2-х метров в его реальном картинном измерении.

- Ну что, Эдик! Давай будем закругляться – попрощался Сергей с явно удачно написанный капитаном, так органично впитавшем в себя черты заказчика в его молодые годы.
- Курить будешь? – спросил капитана Сергей, протянув всерьез тому пачку сигарет.
-Я не курю! – явственно прозвучало в голове у Иванцова
Продолжая диалог, еще не осознав источник ответной реплики в счастливой усталости выхолощенного сеансом созидания исконно креативного человека, Сергей автоматически спросил: «Почему, капитан?»
- Потому что ты не нарисовал мне сигарету, товарищ! – строго, но с некоторой обвинительной ноткой отвечал капитан Сергею, транслируя текст рваными словами морской шифровки прямо в черепную коробку художнику.

Тот наконец-то немного встрепенулся и вздрогнул, проведя запачканными руками себе по глазам, вдыхая близко запах впитавшейся в вечно заляпанный масляной краской эпидермис. «Переработал, что ли?» - пронеслось и потухло, заглушенное очередным перлом неизвестного, но уже узнаваемого собеседника: «Угости приятель, чего стоишь? Мне бы сейчас сигаретку, да покрепче!»

Не доверяя своим ощущениям, Сергей в интуитивном порыве тела, выступающего без контроля со стороны логики сознания, оглушенного догмами и практикой повседневной жизни, исключающей мистицизм, порывисто схватил кисть и двумя штрихами белилами обозначил сигарету в зубах капитана, затем оттенил ее и дал загореться алым огоньком.

- Спасибо! – скупо по-мужски прозвучало в голове.

«Схожу с ума» - подумал Иванцов и бросился было затирать свеженаписанную сигарету, но что-то заставило его отменить первоначальное намерение и он, обесточив торшер, зажег спичку и, побросав кисти и краски в холщовую сумку, немного растерянно вышел из ангара, затем направился на выход, разбудив ночного сторожа в каптерке.

На следующий день предстояла торжественная сдача работы заказчику в вожделении окончательного расчета, сулящего много добрых и по-настоящему теплых минут предвкушения будущих радостей жизни.

Заходя в ангар, Сергей услышал ликующие возгласы, доносящиеся изнутри, и понял, что Эдуард Аркадьевич уже здесь. Тот действительно стоял возле вывески, и не один, а с небольшим передвижным художественно-морским советом в составе своего заместителя, секретаря правления и блондинки добрачного возраста в сопровождении ночного сторожа.

Картина уже была видимо, совместными усилиями, вынесена к выходу, на солнечный свет, откуда и позволяла собой любоваться, поблескивая маслянистой поверхностью волн и крутыми боками лайнера.

Капитан, уверено и твердо заняв свое место на мостике, смело смотрел в голубую даль, чудовищно напоминая Эдуарда Аркадьевича, что и было замечено Леночкой, секретарем этого бывшего морского волка, страстно преданной своему шефу во всей силе рационального чувства молодой женщины, рассчитывающей на потенциальные горизонты освоения персональной пенсии возможного супруга.
- Эдуард! Это же вылитый вы!
- Не вылитый, а написанный! Отливками балуются скульпторы! – поправил Ирочку подошедший тихим ходом Иванцов и улыбнулся худсовету – Здравствуйте, товарищи!
- Ты молодец, Сергей, - блеснул крепким золотым зубом-пятеркой начальник гражданского тыла пароходства – Талант! Все как живое получилось! – и притянул Иванцова в порыве искренней благодарности для трехкратного поцелуя в щеки.

Сергей смущенно выдержал шквал мужских восторгов под пристальным вниманием Ирочки, ревновавшей на всякий случай экс-капитана к любым объектам, наделенным волей и разумом, даже не обладающих такой силой выразительности, какая заключена в литых стройных ногах ее любимого тела без малого что натуральной блондинки.

Что-то подспудно тревожило Сергея, пока он обнимался-целовался с капитаном и поддерживал с ним беседу. Иванцов еще раз пробежался взглядом по картине – не забыл ли чего ? - и вдруг остановил глаза на капитане – в уголке его рта не было никакой сигареты.
- Точно, заработался – подумал про себя обласканный признаниями мастер, сотрясаемый объятьями - Надо завязывать с этими ночными работами!

Ожидания добрых надежд, связываемых со сдачей вывески, начали оправдываться уже в кабинете у Эдуарда, вылившись в чарующую прелюдию из бутылки коньяка с нарезанным номерным кортиком лимончиком. Затем, после взаимных уверений в двусторонней любви, Сергей получил на руки оставшуюся от аванса сумму, расписался в получении и широкими шагами стал удаляться от пароходства в радостном предвкушении. Необычайно ласковый ветер трепал его русые кудри и невысокую, но породисто-густую бородку, которую Иванцов стал отпускать для пробы еще зимой.

Жизнь, блестящая и чарующая ароматами уже апробированных, но еще не пресытивших молодого человека благ, развернулась перед Сережей широким полотном, стелясь под ноги дорожкой, бережно укрывая накидкой от солнечной радиации и предохраняя предупредительной завесой от брызг разгулявшихся волн с набережной.

***

После экзаменов Сергей решил не возвращаться на свою поросшую соснами на дерново-подзолистой почве родину и продолжал свою жизнь в прежнем темпе. За одним маленьким исключением. Из общежития его попросили, и он снял комнату у старичка со старушкой в полуподвальном первом этаже, где устроил себе и спальню и мастерскую сразу – на большую роскошь он вряд ли рассчитывал зарабатывать. Хозяева попались невредные и слабопьющие – обычные пенсионеры, стесненные в средствах, что и побудило их пустить жильца.

Иванцов понравился старикам, хотя они и опасались дурной славы профессии художника, особенно не остепенившегося. И поэтому стороны договорились, что Сергей будет в стенах своей спальни-мастерской вести праведный образ жизни, без компаний, пьянок и лиц противоположных ему пола. Условия были суровые, но их пришлось принять.

Потекла новая жизнь, с беспрестанным поиском заказов, с работой на выживание. Времени на веселые компании и причуды почти не осталось. Вроде бы ничего особенного – но Сергею такая жизнь нравилась. Он – свободный художник в свободном городе, у него есть свой угол, краски, кисти и деньги на холсты с подрамниками, на еду и на сигареты – мечта его жизни постепенно выполнялась, фрагмент за фрагментом.

Прошло несколько месяцев и вот иногда по утрам лужи стали покрываться ледком. Знакомое нам Пароходство готовилось к празднованию юбилея – 50-летия с момента своего образования. К праздничным торжествам ожидали прибытия высокого гостя – самого министра морских путей сообщения – адмирала в отставке. Слухи о его вздорном переменчивом характере и снобистской манере демонстрировать подчиненным свое природное хамство, так помогавшее ему в продвижении по карьерной лестнице, стали уже легендами, местами срываясь на стиль повествования, присущий больше анекдоту или морской байке. Но все точно знали, что главная любовь сановника – маниакальная страсть к порядку и болезненная ревность к чужим успехам. Заборы выкрасили в зеленый, бордюры – в черно-белый штрих-пунктир, остальное – в коричневый, желтый и местами, отличающимися своей принадлежностью к повышенной опасности или к средствами ее предотвращения – в красный, включая ломы и песок для пожаротушения.

Художественная самодеятельность РечМорФлота, на поверку оказавшаяся выездным составом областного драмтеатра, усиленная пожилыми артистами филармонии, репетировала вторую неделю кряду в клубе на территории Пароходства. В столовой накрывали пышные столы с местами для выноса молочных поросят и блюд с декоративно-съедобными севрюгами. Выписанный из лучшего ресторана города повар готовил особый сюрприз – фирменное блюдо – о котором никто ничего не знал, кроме того, что специально для его воплощения были закуплены три корзины раков, выписаны из спецраспределителя несколько мешков с креветками да по спекулятивной цене на черном рынке был с трудом приобретен какой-то очень специальный французский сыр, попавший в торговлю с недавно прибывшего в порт французского нефтеналивного танкера, где пропивший две получки вперед кок осторожно распродавал запасы просроченных продуктов в попытке наскрести денег на пару кутежей средней руки с доступными белобрысыми русскими девушками, обожающих близкое общение с иностранцами за символическую (в переводе на валютный эквивалент) компенсацию своей раскованности.

Пришло время «Ч». В скупых лучах северо-западного солнца территория пароходства блестела, особенно выделялась из общего строя уныло-параллельных и изредка перпендикулярных линий казенных построек вывеска работы Иванцова. Она, единственное произведение искусства на территории (не считая моря, к виду которого все уже давно привыкли и произведением никак не считали, обыденно воспринимая замыленным глазом от постоянного созерцания красоту), резко контрастировала с основными цветами Пароходства, перекликаясь с палитрой моря и неба, легко связывая живую природу со зданием Правления.

Высокий гость, важно несущий свой сановный корпус в дорогих тканях, украшенных позументами и звездами, а также серьезным выпуклым брюшком чиновника высокого ранга, важно и неторопливо повредил каравай из блюда с хлеб-солью, при этом неловким движением обронив солонку, рассыпав соль на стерильную чистоту асфальтовой дорожки. По толпе пробежал тревожный гул суеверия, но вскоре затих сам собой, как предмет неуместный и даже вредный в условиях приема гостя такого редкого для здешних мест ранга.

Подойдя к дому правления, взгляд главного гостя остановился на вывеске. Капитан стоял изображенным с сигаретой. Дым из нее уходил наклонно вверх, где-то в плохо читаемой высоте соединяясь с дымом из труб корабля. Эдуард Аркадьевич, сопровождавший свиту адмирала как представитель всего материального и земного в угодьях морского ведомства, засмотревшись на капитана, на секунду замешкался, и даже попытался незаметно перекреститься под шинелью - пусть бы пронесло! - сделав вид, что поправляет шарф.

Гость удостоил картину своим пристальным вниманием. Он с минуту разглядывал ее в упор, потом перевел взгляд на Эдуарда Аркадьевича и, многозначительно погрозив тому пальцем, заметил: «Это вы что, товарищ, свой портрет здесь на учреждении повесили? Я понимаю – вы бывший военный моряк, возможно даже герой. Но, полагаю, заказ этого сомнительного качества полотна вы оплатили из средств пароходства, не так ли?»
- Так точно адмирал! Из средств. А сходство капитана со мной – условное и случайное.
- Глядите, товарищ! – нахмурил брови большой инспектор,
– Мало того, что вы со мной пререкаетесь, так еще и сигарету в рот ему намалевали. Что это за пример для молодого поколения и наших подрастающих коллег? Где это видано, чтобы командир во время боевого похода предавался пагубной привычке?!» - по правде говоря, адмирал был разражен не столько фактом запечатленного курения, сколько удалью и бравадой молодого офицера, правдиво изображенного скупыми изобразительными средствами на могучем мостике грозного судна.

Подагра, одышка и уже ставший привычным геморрой ежедневно напоминали адмиралу о возрасте и бренности ветшающего тела. Это обстоятельство, а особенно некоторые проблемы с пищеварением, еще с вчерашнего дня терзавшие гостя неистребимой изжогой, делали сегодня его особенно раздражительным. Адмирал подсознательно завидовал тому, что на картине, мимо которой ежедневно проходят тысячи специалистов РечМорФлота, изображен не он, кавалер ордена Красного Знания за участие в эпохальной выброске десанта на Малую Землю, где он и познакомился с текущим генеральным секретарем правящей страной партии, а заштатный, почти что провинциальный управленец среднего звена.
- Убрать курение из картины! – приказал адмирал, входя в помещение, - сроку сутки – завтра лично проверю!
- Есть, товарищ адмирал! – браво ответил Эдуард Аркадьевич. И лучше бы в этот момент не заглядывать ему в душу человека, не спавшего третьи сутки в стремлении не ударить лицом в грязь перед гостем, еще не отошедший от организационного дурдома последних часов. Мрачное предчувствие чего-то нехорошего на минуту взметнулось под ложечку, но сильная личность хозяйственника не позволила эмоциям повредить бравому виду моряка в отставке. А про себя Эдуард подумал: «Вот сука! Сам будет водку холодную пить из запотевших хрустальных рюмочек, икру вилкой цеплять и жрать бочок молочной хрюшки. И ведь не просто так, а щедро намазывая его перед отправкой в рот хреном. А потом в сауне щупать молодых комсомольских активисток, перенимающий опыт старших товарищей любым доступным им способом, пока я должен по городу рыскать в пятницу вечером в поиске автора этой картины!».

И прав был трижды Эдуард Аркадьевич, поскольку именно так все и случилось. Вначале были официальные короткие (гости очень проголодались с дороги и посматривали из президиума в спину докладчика такими тяжелыми взглядами, что тот, не оборачиваясь, ощущал всю силу этого взгляда лопатками) речи, потом зажигательное и короткое приветствие адмирала, потом – шумное застолье, сопровождаемое выступлением под маркой художественной самодеятельности. После третьей адмиралу преподнесли золотой ключ от северного моря, он ответными благодарностями скупо похвалил подчиненных за службу и пожелал, не без намека, не только успехов в торговой и транспортной деятельности, но и в идеологической работе. А в ней, поскольку подводных камней там достаточно много, учитывая политическую обстановку в мире, - нет второстепенных вещей и несущественных деталей, чего бы это не касалось – и с намеком указал через плечо куда-то на вход в здание правления. И все поняли его прозрачный намек и подобострастно захлопали, перемежая аплодисменты выкриками «Правильно!», «Ура, товарищи!» и «Да здравствует товарищ адмирал!».

И была икорка, и белужье мясо и поросячий бочок, даже не один, и много еще всякой разной всячины. Самодеятельность плясала и пела как настоящие артисты, немало способствуя поддержанию веселого духа. Искусство способствовало правильному усвоению пищи, и адмирал, почувствовав, что недомогание внутри него ослабило свою хватку, раскраснелся, повеселел и порывался танцевать с особо голубоглазой исполнительницей русских народных плясок, своими цепкими глазками ощупывая ее немаленький бюст солистки без подозрения на бутафорию.

К полуночи праздник разделил присутствующих на несколько групп. Гостей повели, как и было запланировано и подготовлено, в финскую баню, построенную на берегу залива, где Эдуард Аркадьевич так организовал прием столичных товарищей, что им потом оставалось только сладко вспоминать детали и нюансы этого оздоравливающего, как сейчас бы сказали, SPA мероприятия. Стол в комнате отдыха, хоть и небольшой, был сервирован до того изысканно и щедро, что мог бы легко стать победителем на выставке межведомственных торжественных юбилейных угощений, если бы такие проводились. Центральное место на нем занимало совсем уж причудливое блюдо, тот самый фирменный стиль от шеф-повара, сверкавшее серебром, золотом и нежным белком экзотических рако- и морепродуктов в редких соусах и подливках.

Вместо официантов гостям прислуживала стайка очаровательных разнокалиберных девушек, которых объединяло только две вещи – все они, действительно, были комсомолки, и все предметы одежды на них состояли только из простыней, через которые там и сям выступали фрагменты запретных участков юных тел, не знавших тяготы целлюлита.

От бассейна голубой плитки валил пар, из парилки вкусно попахивало березовыми и дубовыми вениками, рукой знатока распаренными к приходу гостей. Глаза девушек блестели, стол украшала батарея разноцветных бутылок, среди которых частенько попадались особи даже с этикетками на иностранных языках. Ночь обещала щедрые удовольствия, море ощущений и воспоминаний, окрашивая даже первые минуты пиршества легким эротическим акцентом, который вскоре стал доминировать над остальными направлениями развития событий в соответствие со сценарием, тщательно продуманным и безукоризненно исполненным Эдуардом Аркадьевичем, который сам вместо предвкушения им же самим спланированных удовольствий получил нагоняй и нервотрепку.

Пока верхушка шла по пунктам уготованной им райской программы, наш хозяйственник очумело носился по ночному городу, поднимая с постели должностные лица художественной академии, которые потеряли след бывшего выпускника и очень невежливо обрисовывали дальнейшее направление поисков Эдуарда Аркадьевича, причем даже в деталях были солидарны настолько, что это вызвало бы подозрение у человека, не сведущего в идиоматических конструкциях нецензурного русского языка.

Но наш герой поднаторел в непечатном еще в молодые годы и поэтому предлагаемые пути поиска Иванцова не смогли сбить его с рационального направления. Естественно, он пошел по трактирам и кафешкам, окружающим академию, в надежде увидеть там студентов-рисовальщиков и графиков, и его надежда оправдалась. Народа такого сорта было в заведениях немало, а некоторые даже, как оказалось, знали Иванцова. Через пару часов безуспешных поисков Эдуарду повезло, и он напал на приятеля Сергея, любезно согласившегося показать моряку место нынешнего обитания Иванцова. Правда, это произошло не сразу, а после нескольких «ещё двести!», в уничтожении которых пришлось участвовать и Аркадьевичу, что очень сближало его с приятелем Иванцова, но несколько отдаляло от намеченной цели во времени.

К часу ночи, когда заведение попросило даже всех своих особо постоянных посетителей на улицу, закрывая двери, выключая свет и выпуская банду уборщиц на загаженные плитки пола, наша парочка уже в обнимку шла к разводному мосту. Шла в направлении комнаты Иванцова, тщетно пытаясь поймать взмахами всех рук шарахавшиеся от внушающих серьезное опасение скрестившихся в пьяном объятии фигур машины.

В это время празднование юбилея в Пароходстве в группе высоких гостей постепенно прошло все стадии от славословий, шумного застолья, бани и коллективного купания в небольшом бассейне к довольно посредственной по манере исполнения пожилыми пьяными гуляками оргии провинциального масштаба. Привыкшие больше говорить, чем делать и смотреть на других, прежде чем решиться самим, чины не изменяли этим приобретенным инстинктам и сейчас, когда стрелка часов приближалась к двум часам ночи.

Пока адмиралитет веселился, гости пароходства из Правления были уже выпровождены и группа «добровольцев» из правления тщательно уничтожала следы недавнего праздника. Секретарша Леночка, урвавшая минутку отдыха, присела на перевернутое ведро рядом с крыльцом правления Пароходства и, устало бросив руки на колени, округлости которых волновали который год уже не одно поколение приходящих по канцелярским надобностям морячков, сутулясь, смотрела на море.

Голоса коллег, заканчивающих свою суету зачистки, отдалялись все дальше и дальше.
- Покурить бы! – замечталась Леночка, представив как с первыми вдохами никотиновых облачков в легкие внутри тихо загорается маленькая теплая звездочка наркотической радости. Вначале маленькая, затем расширяющаяся за секунды в теле до размеров морской звезды, постепенно уменьшая свою интенсивность, но заполняя все больший объем тела. Будучи физиком по образованию, Ниночка автоматически заметила про себя, что так и должно быть при расширении газообразного тела из сжатого состояния в среде. Плотность вещества падает обратно пропорционально квадрату расстояния. «Значит – рассудительно решила научная мысль девушки – наслаждение в данном случае ведет себя как газ». И тут же ее мысли нестройно перескочили на еще более интересную тему «а что такое оргазм с точки зрения физики?». Припомнив со вздохом, как это случалось, Леночка полностью слилась с воспоминаниях с ощущениями, представляя себе как горячая волна, расширяясь, вдруг стремительно бьет из центра, заставляя тело изгибаться, конвульсивно сводя конечности. «Получается, что наслаждение оргастического типа – это наэлектризованный газ, который, хоть и теряет плотность при расширении, но заставляет мышцы сокращаться …».

Из этих увлекательных новаторских рассуждений девушку вырвал тихий мужской голос, прозвучавший рядом, казалось, буквально внутри нее:
- Мне кажется, вы были бы не прочь закурить, Лена?
Девушка оторопела и судорожно озираясь, попыталась найти глазами собеседника, но безуспешно. Она тревожно привстала – не почудилось ли? Казалось, что голос шел с крылечка Правления. Но ведь там никого не было!
- Да вы не волнуйтесь так! – услышала она вновь и на художественной вывеске пароходства появился тлеющий огонек и запахло хорошим табаком.
- Это я с вами беседую, капитан. Подойдите ко мне ближе!
- Какой капитан – не могла придти в себя Лена? -Этого не может быть, - а в голове лихорадочно проносилась чехарда рациональных объяснений происходящему, вплоть до самых маловероятных, типа розыгрыша Саньки-шофера.
- Капитан торгового судна, Леночка. И, кстати, ваши мысли об электрической природе оргазма мне показались занятными.
-Вы что, мои мысли читаете? – последняя фраза капитана переключило мыслительные мощности Лены с поиска объяснений феномену на ужаленную чужим непрошенным интересом стыдливость замеченного в интимности неуверенного в себе вполне человека, тут же забыв про нереальность происходящего.
- И ваши тоже, - добрым голосом отвечал Леночке мужчина – ну идите же сюда, и возьмите сигарету. У меня сегодня Мальборо!

Парализованная масштабной нереальностью происходящего, Лена подошла к картине не успела еще протянуть руку, как в ней оказалась сигарета, от которой пахло явно не отечественным ароматом.

Девушка автоматически затянулась, прикрыла глаза и тут, наконец, она ощутила всю иррациональность и нелепость ситуации. «Кому рассказать, – несвязно стучало в голове – никто ж не поверит! Не может этого быть – это, наверное, от недосыпа… Или я схожу с ума?»
- Не сходите, уверяю вас – снова прозвучали чужие слова как будто внутри черепной коробки.
- Точно схожу – равнодушно зафиксировало сознание несчастной.
– Вот уже и чужие голоса слышу… - шизофрения. Или паранойя? А, все равно – срочно домой и спать, - наставляла сама себя Лена – вот еще одна затяжка… Стоп, какая затяжка – это ж полный бред! Это мне тоже кажется. Но почему тогда рука чувствует эту тяжесть?! – на этом чувствительная натура Леночки действительно перегорела, мысли отключились, она мягко осела на ступеньки крыльца. А окурок, веселясь искрами, ударился о верхнюю ступеньку, подпрыгнул и подскочил за порог, внутрь здания правления, вращаясь и рассыпая табачные огоньки. От них занялась ветхая дорожка, огонь неторопливо доел ее старые волокна, перекинулся на портьеры, красиво расцветил языками гардины, переметнулся на стулья, затем на шкафы и в считанные минуты, пока Лена была отключена от внешнего мира, дом загорелся с веселым треском.

Пламя взметнулось вверх через крышу с жутким воем, ветер наклонил его и повел к стоящему рядом складу. Через час на территории Пароходства горело все, что могло гореть, остальное плавилось или тлело. Нетронутой оставалась только сауна, стоящая далеко на отшибе от остальных строений.

Ночной сторож и остатки бригады чистильщиков, которые ничего не могли сделать с самого начала, как только занялось Правление, увидели Леночку, лежащую на крыльце и попытались ее растолкать и увести от костра. Но та, очнувшись от первого прикосновения, с сумасшедшими глазами вцепилась в вывеску и с криком «Не отдам! Это он поджег! Снимайте вредителя!», казалось бы, не замечала прямой и вполне очевидной опасности.

Очевидцы рассказывали, что ее руки отрывали от рамы вывески по пальцу, втроем. Когда ее тащили, а она серьезно упиралась и порывалась назад, Леночка стремилась повернуть голову к крылечку и что-то лихорадочно выискивала взглядом.

Приехавшая пожарная команда увидела догорающую вьетнамскую деревню и одиноко стоявшую недалеко от берега целую избушку, которую изнутри разъедал жар совсем другого свойства.

Надежно отгороженные от неприятностей, проверяющие внутри финского домика были нейтральны к происходящему. Они наверняка не заметили бы ни только пожара на вверенной их ведомству территории, но и уничтожения лесов Амазонии, извержение всех вулканов мира и даже взрыв 500 килограммовой бомбы (в тротиловом эквиваленте) рядом с входной дверью.

Когда пожарные залили водой и пеной догорающие скелеты десятка зданий Пароходства, они решили проверить и это, стоящее на отшибе строение. Ворвавшись в баню, они были щедро вознаграждены после боевого выезда ни столько накрытым столом, лишь едва поврежденным аппетитом столичной комиссии, сколько редким зрелищем. Оно являло собой растерянных взрослых дядечек, остолбенело взирающих на пожарных, как будто разверзлась твердь земная и демоны ада, перепачканные сажей, с запахом дыма, вышли к ним наказать за пороки.

Кутаясь в шайки и веники, прикрывая сановный срам чем попало, они отрывались от комсомольских представительниц высокоидейной молодежи, в тех позах, в которых их застало вторжение и, накинув лампасы и звезды орденов, украшавших мундиры, высыпали на крыльцо бани посмотреть на картину внутриведомственного разорения казенного имущества стихией.

- Во, бл..ь, зажгли так зажгли! – озабоченно почесал за лысиной сам адмирал. И за эту одну фразу ему простили многое.

Прокуратура, тщательно выяснявшая причины происшедшего, в свое время добралась и до свидетельницы Леночки. Той самой, которая вторые сутки к моменту прихода следователя лежала в своей комнате дома, отказываясь от еды, и расстраивала старушку-мать до состояния гипертонического криза своей отрешенностью и дикими глазами, в которых разум, как прежде, не блестел, а лишь мелькал ужасом травмирующих воспоминаний.

Преодолевая жалость мамаши, молодой следователь Николай Петрухин вошел в комнату к самоизолировавшейся Леночке и плотно закрыл за собой дверь, предупредив несчастную родительницу, что входить без разрешения не рекомендует.

Что творилось за дверью – не знает даже и сердце матери. Но через пять минут после рокота приглушенного дверью тенора уполномоченного по преступлениям раздался сдавленный крик девушки, переходящий в искупительный и освободительный плач. Вскоре дверь отворилась и мамаша увидела, что дочь после сеанса милицейского психоаналитика заговорила. Слова лились потоком, Леночка захлебывалась в них, рассказывая свою немыслимую историю. Николай прилежно записывал за эмоциональным свидетелем детали, не мешая изливать поток, пока он сам собой не иссяк.

Критически бегло просмотрев результаты своего стенографирования, когда Леночка успокоилась и подписала протокол, Петрухин озабоченно нахмурил брови, потому что дилемма, стоявшая перед ним, не сулила ничего хорошего для его будущей карьеры – показывать протокол старшему оперу как есть или исправить показания до удобоваримых. При том, что девушка хоть и получила недавно психологическую травму – это было видно и без диагноза специалиста – в результате слишком ярких для ее восприятия событий, следователь чувствовал, что она не врет, а говорит чистую правду. Но с ее слов правда была столь невероятна, что не оставалось никаких сомнений – в нее никто ни то чтобы даже не поверит, но даже не станет искать рационального зерна в лихой истории с нарисованным капитаном, вечерней беседы с картиной, капитана-экстрасенса с вывески и всякой прочей глупости.

Николай чувствовал, что девушка не врет. Кроме того, он припомнил прошлогоднюю историю с говорящей со стены академии картиной, которая пошла через его ведомство как случай массового психоза и примера образов белой горячки. Если бы он был достаточно послужившим сотрудников органов, Петрухин не стал бы забивать свою голову такой глупостью. Однако юношеский романтизм, не изжитый еще до конца милицейской практикой и подспудная вера в чудо, помноженная желанием стать героем расследования нетривиальных обстоятельств жизни, заставило офицера всерьез заняться этой противоречивой историей.
Попрощавшись с девушкой, следователь автоматически отметил про себя: «А она ничего, надо будет как-нибудь позвонить».

Николай ехал в контору на трамвае и напряжено думал над тем, как преподать услышанное старшему оперу Сидоренко, авторитет которого и известная грубость в обращении с младшими по званию были известны далеко за пределами района. Мысли ходили по кругу, не позволяя вырваться с прозрением идеального выхода, и Николай решил на время отложить решение этого вопроса «на потом», благо за грязным окном трамвая была суббота, дело не требовало мгновенной реакции и особой скорости, потому и работу надо было возвращаться только в понедельник.

Тем временем с головной болью, разрывающей череп изнутри, Эдуард Аркадьевич, напрочь забывший где и во сколько он потерял сталкера, провожавшего его к Иванцову и очнувшийся с ужасом для себя под мостом от окоченения конечностей, ехал на частнике к месту службы. Приближаясь к пароходству, даже сквозь искажавшую линии действительности похмельную муть, он издалека почувствовал неладное. Силуэты и цвета изменились. На месте привычного пароходства, где ему, как хозяйственнику, был известен каждый кустик и метр земли, стояла финская баня, курились ленивые дымки пожарищ и ходили свои знакомые и чужие люди, форма и деловитость которых не оставляла надежду на спокойное приближение к пенсии.

Эдуард вышел из машины, и свежий ветер, не шутя, ударил его в грудь. Трезвость, капля за каплей, стала просачиваться в организм, отравленный продуктами распада сложной группы органических соединений. Эти обрывки сложных молекулярных цепей, не полностью деактивированные, выбрасывались в кровь через забитые мусором и дрянью печеночные фильтры, травмируя сосуды и все внутренние органы.

Он смотрел невидящими глазами на все, что осталось, и в пустой голове, под сидящей набекрень фуражкой, было пусто и одиноко. Казалось, морской ветер продувал ее насквозь и, не встречая сопротивление, проходил через нее с легким свистом, оставляя после себя лишь запах моря и ощущение приближающейся осени, холодной и сырой, как никогда.

Увидев адмирала, стоящего в подштанниках на голое тело, украшенное парадным кителем и причудливо изготовленной на заказ фуражкой, Эдуард Аркадьевич строевым шагом подошел к начальнику и, не вполне осознавая, что делает, отрапортовал: «Товарищ адмирал! Ваше приказание выполнено!».

Адмирал, созерцая результаты юбилея, с недоброй косой и морщинистой ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего, процедил: «Какой ценой, б.я, капитан?!»
Свита, не глядя на бессонную ночь и переживания прыснула в кулаки, старательно уничтожая спазмы истерического хохота, но смех сдержать не удалось, и он грохнул во всю силу разворачивающейся спиралью. Люди заходились в припадке смеха, а вместе с ним выходил страх, ужас ночи, картины горящих крыш и стен. Адмирал, не сразу, но тоже присоединился к общему хору. И тогда Эдуард Аркадьевич почувствовал, что на сей раз пронесло.

Всю эту ночь Иванцов не спал. Странная жажда мучила его с вечера. Каждые полчаса его тянуло на кухню, где, захватывая пресную воду с запахом хлорки губами, он пил и не мог напиться.
- Что ж я съел такое? – пытался припомнить Сергей и не мог зафиксировать ничего криминального. Ни селедки, не солений он не употреблял, с утра ни капли спиртного, не считая две бутылки пива, не проходили по списку «алкоголь». Да и признаки болезни, какой бы она могла ни быть, не тревожили его. Просто адски хотелось пить.

Сергей попробовал работать, но рука не подчинялась. Работа не шла, что-то внутри мешало ему отмежеваться от этой жизни и шагнуть в привычную атмосферу творчества, отключаясь от реальности. Переход никак не получался, как будто что-то очень важное мешало ему и тянуло всеми силами к той самой реальности, которая преследовала его непонятной жаждой.

Иванцов осторожно, чтобы не разбудить стариков, накинул пальто и вышел на улицу. Он вышел из переулка на проспект и, легко разминаясь с малочисленными прохожими, пошел к заливу. Наступала ночь, и движение постепенно затихало. На улицах изредка проезжали таксомоторы, и, натужно хрипя, тряслись машины городских служб и ведомств, обеспечивающих дневную работоспособность для тысяч и тысяч жителей, отходящих ко сну в своих теплых квартирах и комнатах.

Редкие парочки медленно гуляли по местам исторических событий, которые в городе встречались так часто, что ближе к центру прямо таки налезали друг на друга, оспаривая пальму первенства в сложной борьбе «звездных» приоритетов писателей и государственных деятелей, ведущих революционеров и фавориток царя.

Сергей вышел к набережной и налег на парапет. Внизу плескалась темная вода, пахло водорослями и речными необъяснимо привлекательными для хронических романтиков запахами. Огоньки города, разрубленного зародышем залива, превратившегося в широкое русло реки в том месте, где стоял художник, ярусами усеяли темноту. Напротив, за известным по событиям революции вокзалом, небо было особенно ясным, как будто кто-то добавил белил на темно-синий фон с голубыми и желтыми крапинками окон и фонарей, а сверху еще брызнул охрой и рубином.

Иванцов взглядом живописца проник этот феномен и нашел его крайне притягательным для будущих возможных серий работ, где эффекты ночного неба могли бы выгодно оттеняться городскими пейзажами, еле угадываемым в темноте по контурам, освещенными слабыми источника света. Художник пристально присмотрелся к отсвету, автоматически отмечая, что расположено оно где-то в районе пароходства, зевнул и снова ощутил жуткую жажду. Подняв воротник пальто, Сергей проверил наличность и убедившись в том, что ее хватит на эксперимент по уничтожению уже недоевшей симптоматики непонятного происхождения, заспешил в пивную, чтобы попытаться погасить горящий в нем огонь жажды. До закрытия оставалось не более двадцати минут, а идти надо было еще два квартала. Мимо него на полном ходу пронеслась пожарная машина. Затем еще одна, бликуя синим.
«Горит где-то, что ли?» - подумал Сергей и ускорил шаг, не оборачиваясь на шум спешивших спасателей.

Надо ли говорить, что Эдуард Аркадьевич так и не дошел до Иванцова, поглощенный восстановлением своего хозяйства. Эти хлопоты отвлекали его полностью от старых забот и мыслей и пути капитана и Иванцова в дальнейшем не пересекались.

Сергей тем временем постепенно поднимался по лестнице славы, каждым полотном осваивая одну-две ее ступеньки, а иногда перепрыгивая целый пролет. Его стали узнавать, заказы стали устойчивыми, что позволило переехать из полуподвала сначала в отдельную съемную квартиру, а затем, после известного гешефта с представителем Союза художников, в небольшую, но уютную студию с умывальником недалеко от центра города.

Однажды Сергею достался заказ на портрет одного из лидеров государства, отказаться от которого тот не мог по политическим причинам. Не мог потому, что ведомство, разместившее этот заказ, обычно никогда не просило, а только требовало или диктовало. И всегда получало то, к чему стремилось. А иногда даже и больше. Отказать его представителю в такой малости как портрет основоположника их дисциплинированной и грозной организации, было все равно, что отказывать самому безликому и еще более опасному в своей безликости учреждению.

Пришлось писать. Писать без желания, а по нужде. Правда, работа спорилась, потому что профессиональные привычки, который Сергей уже приобрел, помогали полностью абстрагироваться от себя во время работы. В такие моменты, которые не измерялись ходом времени, текущим по прихотливым законам, когда кисть летала над холстом, художник забывал про себя и видел только образ. Тот вырисовывался с каждым мазком из бесконечной энтропии загрунтованной холщевины, и только с ним вел Сергей свой внутренний непрестанный диалог, приближаясь к его сотворению с каждым своим движением.

Портрет писался я с двух фотокарточек из архива, заботливо предоставленных сотрудником в сером костюме и черном галстуке, который курировал написание картины. Как тот сообщил, портрет предназначался в подарок Самому. Точнее адрес сообщить было нельзя. Сергей все прекрасно понимал и не спрашивал последние цифры индекса. К такому человеку письма ходят вообще без указания улицы и номера дома. Более того, известна масса случаев, когда даже предназначенные получателям письма с другими адресами, порой оказывались именно по адресу заказчика. В таких случаях адресат почтовых отправлений частенько сам оказывался по последнему адресу в своей жизни.
Пару десятков лет назад могущество этого ведомства достигло такой силы, что поговаривали о случаях, когда даже мысли отдельных нетрадиционно мыслящих людей, а не только письма, воплощались на бумаге у специалистов учреждения.
Правда, эти времена уже минули, и ореол тайного ордена постепенно тускнел. Во всяком случае, Сергей не чувствовал непосредственной угрозы и работал спокойно, без страха.

На предъявленных под расписку фотокарточках апологет организации был запечатлен за рабочим столом и на прогулке, погруженный в думы. Работал Сергей в самом ведомстве, которое очень внимательно отнеслось к выбору места для творчества. Впрочем, особой навязчивостью представители заказчика не страдали, часто не беспокоили. Даже наоборот, каждые два часа женщина в униформе приносила поднос с чаем и бутербродами, на которые художник внимания не обращал. Творчество отнимало все силы и желания, концентрируя и направляя энергию в одно единственно русло – созидательное. Иванцов не стал копировать фотокарточку – это было бы даже ни то, чтобы ниже его достоинства, но даже не рассматривалось в качестве рабочей модели. Как всегда, Сергей положился на внутреннее чувство, которое его никогда не подводило. Он начал с рисунка, который сам по себе сложился в линии, а линии в характер личности и окружение. Рука сама изобразила вождя строгого ведомства в движении. Он медленно шел вдоль высокой серой стены внушительного и пугающе безликого здания, одна рука – в кармане. Взгляд в пенсне устремлен немного мимо зрителя, на губах чуть обозначена улыбка. Но глаза – холодные, умные, пронзительные глаза, они спрашивали и утверждали, сомневались и верили, говорили и молчали одновременно.

По мере того, как под кистью вырисовывались детали, Сергей стал приговаривать, как это он любил и обычно делал:
- А вот мы бровочку эту подправим, а эту наоборот, затеним.
- А пенсне мы немного пониже сделаем, чтобы взгляд был прямым и не сломанным линией стекла.
- А что это у нас под гимнастеркой такое оттопыривается? Наверное, маузер, товарищ? Точно, это он! А что это он у нас там делает? Дремлет или затаился наготове, чтобы расстрелять пару врагов революции?

Но герой не отвечал Сергею, а только смотрел. И в проницательных глазах его читался ответ на все глупые материнские вопросы создателя. Даже не заглядывая далеко в их пронзительную холодную голубизну, в них отчетливо читалось: «Да, расстрелять. Непременно расстрелять! И не только врагов революции, а и всякую другую контру, белую сволочь и прочих сомневающихся в победе дела красного революционного террора!». И читалось это все настолько четко и однозначно, что Иванцов ловил себя на мысли о том, что ему не хочется ни только подправлять детали глаз, но даже заглядывать в них, потому как беспощадная сила, исходившая из них, не знала ни пощады не границ. И чувствовалось еще явственно, что Сергей Ему не нравился. То ли не любил наш герой вольных художников, то ли допустил Иванцов какое-то нелестное замечание или идеологически недостаточно подкованную реплику, то ли просто выражение лица у него было неблагонадежным. Но железный чахоточный товарищ его недолюбливал прямо с холста.

Вскоре работа была завершена. Полотно в присутствии крепких и молчаливых людей в особо серых костюмах, было предъявлено самому главному, волны властности, исходившие от которого, были особо холодны и высоки, не зная ни приливов не отливов. Сдернув марлю, товарищ увидел кусты великого железного человека, молодого и худощавого. В гимнастерке защитного цвета без знаков отличий, но с нарочито вздувшимся под поясом утолщением, свойственным спрятанному боевому оружию, на работников ведомства смотрел родоначальник их службы. Причем смотрел с укоризной – мол, только шестьдесят лет минуло, а вы тут развели бардак! Особый контраст довольно злому обвинительному взгляду придавало то, что его холодная безжалостность исходила из человека, прогуливающегося на фоне распускающихся кустов сирени, живых и теплых.

Рука неустрашимого борца за чистоту рядов, казалось, сжала рукоять маузера, костяшки побелели. Статичная картина вдруг наполнилась такой динамикой, - еще мгновение, и зрители увидят черную точку длинного дула пистолета, направленного на них. По толпе пролетел чуть слышный вздох и произошло некоторое неуставное волнение и шорох.

Самый главный заказчик выдвинулся вперед и, профессиональным взглядом быстро и тщательно оценив работу, повернулся к Иванцову:
- А вы молодец, товарищ! Верно схвачены основные детали и черты. Только сирень эта … Не знаю, не уверен… – он на секунду задумался, – А с другой стороны, может, вы и правы. Ничто человеческое нам ни чуждо – посмотрел он испытующе на Сергея.

И понял Сергей, что от этого человека секретов быть не может ни у кого. Вся жизнь, с ее нечастыми и безобидными излишествами и мелкими правонарушениями, пробежала у него перед глазами. И ощущал Сергей, явственно и обреченно, что тот, седовласый, тоже видит эту хронику, и фиксирует взгляд на тех самых моментах, которые Сергей хотел бы прокрутить в режиме ускоренного просмотра. Ощущение было неприятным – рентгеновским и мучительно интимным. Но главный отвел взгляд и сделал еле уловимое движение бровью. Тотчас же из второго ряда вышел товарищ и предложил проводить Иванцова к выходу. По пути молодой сотрудник доверительно (если это слово применимо к любому слову, исходящему от работников специального ведомства заказчика) сообщил художнику, что картина очень понравилась, более того, произвела впечатление. И что сам он лично даже удивлен необычностью схожести и невероятной жизненностью произведения, хотя при жизни, кончено же, героя их конторы он не застал. На прощание он протянул Сергею конверт и пригласил обращаться, если что.

На улице в лицо Сергею ударил мокрый свежий ветер, быстро выдувший осадок неприятных предощущений. Он разметал остатки неловкости и полностью вымел оскомину от серого общения. Иванцов ощутил, что в руках у него зажат конверт. Он поднес его к лицу и приоткрыл. На него посмотрели корешки фиолетовых купюр. И было их там немало. Службисты оказались людьми конкретными. У Сергея почему-то мелькнула нелепая мысль « А номера купюр, наверное, переписаны и помечены специальной краской!». Он прогнал эту мысль от себя и улыбнулся, кутаясь в воротник куртки. И зря, потому что купюры, к слову, действительно были переписаны, помечены и сфотографированы. И не потому, что должны они были сослужить свою недобрую службу по отношению к художнику, а только лишь потому, что других купюр в те времена в ведомстве не держали. Даже зарплату выдавая специальными банкнотами. Для порядка.

Близился красный день календаря. Страна сдавала отчеты и бодро рапортовала об успехах. На площадях репетировали солдаты и физкультурники. За каждым углом то и дело мелькал фантом кумача и сполохи красных гвоздик. В вечер, приблизивший праздничную дату к пределу, за которым ее ждет накрытый стол и официальные речи, в силовом ведомстве потрет, завернутый в красный бархат, ждал своей участи главного подарка. Далее описание при всем моем желании не сможет проникнуть в помещение, где собрались закаленные борцы с особо опасными нарушениями социалистической действительности, потому что привычная секретность комитета в части главных помещений для высшего начальства столь высока и необорима, что даже воображение не всегда может проникнуть за дубовые двери. Особенно в такие моменты наивысшего экстаза государственной торжественности.

Итак, в нужный момент под аплодисменты портрет был внесен крепкими спортивными руками в залу. В нужный момент перед самым нужным в ведомстве человеком был развернут на обозрение. В нужную секунду раздался возглас восхищения. Затем из-за двери несколько минут доносились звуки диалога, причем один голос, глуховатый и надтреснутый, казалось, говорил с нажимом и даже и обвинительными нотками, а второй, очень хорошо знакомый всем сотрудникам ведомства, на удивление дрожащий и неуверенный, казалось, оправдывается. Через секунду послышался шорох, треск рвущейся материи и до охраны донесся звук приглушенного натуральной древесиной двери выстрела, отрывисто и хлестко. Затем еще один, третий, четвертый. Вслед за тем – звук падающего грузного тела, звук борьбы и звон крошащейся и бьющейся посуды, симфония борьбы и нападения. Крики и выстрелы из табельного оружия, грохот и пронзительный стон. Потом все стихло, двери распахнулись и на окровавленной столешнице стола, залитой красным, группа товарищей вынесла тело самого главного из самых сильных и самого секретного из всеведущих. Вынесла и побежала по ступенькам, туда, где всегда дежурил доктор – в подвал.

На секунду приоткрывшаяся дверь мельком показала слезы борьбы, брызги крови на стенах и продырявленный портрет с разломанной рамой, клочьями разлетевшийся по подрамнику. Разгромленный банкетный стол без столешницы, перевернутые разбросанные стулья и ветка сирени, втоптанная в салат.

История эта огласки не имела и стала известна только весьма ограниченному кругу лиц. Настолько ограниченному, что даже Иванцов так и не узнал, что его работа не прожила и недели. И почему это с ней случилось, естественно, он не знал. И это было его счастье, потому что, узнай он хотя бы десятую долю правды о том, что произошло в тот торжественный вечер в кабинете у главного по совести страны, он не был бы так беспечно весел тот месяц, который за ним велась слежка.

А вещи случились не вполне понятные. Причем даже не столько непонятные, сколько пугающие своей иррациональностью. И тем обиднее демонстрация этой иррациональности была продемонстрирована в цитадели апологетов марксистского прикладного учения о господствующем материализме. Том его сорте, который отметал даже возможность допущения эзотерических проявлений окружающего нас мира, как в его свидетельствах, так и в мыслях людей. В кабинетах этого учреждения даже иконы переставали плакать, а первые советские экстрасенсы быстро утрачивали даже зачатки своего дара. И тут такой конфуз… Впрочем, об этом надо по порядку.

Как свидетельствует одна очень древняя книга, лидирующая по количеству проданных в мире копий за последние две тысячи лет, и переведенная на все возможные языки, даже мертвые, – «все тайное станет явным». Так случилось и на этот раз. Даже гриф «совершенно секретно» не помешал правде просочиться сквозь толстые стены конторы, благодаря этому универсальному закону распространения информации. Причем достоверно известно, что никто из свидетелей не проронил ни слова. А все ж таки, знающие люди оказались в курсе, что и когда случилось за накрытым столом в ведомстве. В том его месте, где из самых заурядных закусок можно было отметить только четыре вида икры осетровых, разного калибра и способа приготовления, а количество холодных закусок явно превосходило число лет, пройденных заслуженным комитетом с момента торжества над мракобесием и темными силами российского царизма.

После первого тоста, когда хрусталь звякнул в десятках рюмках и бокалов, и пошла регламентированная суета уничтожения идеального порядка сервировки, первый зам взял речь и в энергичных и коротких словах подчеркнул статусность сегодняшнего вечера. В четких и понятных выражениях, не допускающих двойного толкования, он набросал портрет человека, под руководством которого славное ведомство превратилось за последние годы из теневого комитета в целое министерство, мощь которого достигла небывалой силы. Понятно, что заслуга в этих свершениях, равно как и любовь и авторитет всех присутствующих, принадлежали одному и единственному человеку. А он, немного располневший от неподвижного образа жизни последних знаковых для его ведомства лет, сидел и внимательно, но благосклонно слушал оратора. Когда тот завершил свою речь, его молодчики поднесли подарок. Глаза главного заблестели – он любил сюрпризы, причем порой даже неприятные, несмотря на род своей деятельности и привычку к предвидению.

Когда материя, закрывающая холст, упала, перед начальником стола предстал отец его заматеревшего ведомства. Впрочем, тут же и началась несуразица. К изумлению оторопевших присутствующих портрет заговорил с главным.
- Что, командир, празднуем? – к чести того, он профессионально быстро справился с волнением и, преодолевая весь идиотизм ситуации, не смог не ответить вдруг ожившему апостолу своей организации:
- Семидесятилетие с момента образования, товарищ Дзержинский!
- А что за повод у вас для такой радости?! По какому случаю икра на столе и разносолы, рябчики и ананасы?! Что, можно подумать – мировая революция завершилась? Разве всю нечисть истребили и вымели с планеты, принадлежащей по праву пролетариату?!
- Товарищ Дзержинский, Феликс Эдмундович! – времена изменились, сейчас мы живем в другом обществе, и нынешняя формация – общество развитого социализма - не предусматривает прямой вооруженной борьбы с миром капитализма – пытался усмирить Феликса его сменщик.
- Нет, товарищи! Пока в мире хоть одна контра жива – успокаиваться нельзя! А вы тут зажрались и жиром заплыли! – Феликс закашлялся на секунду – хари себе отъели, хромовыми сапожками обложились! Да из-за таких как вы и остановилась мировая революция! – с этими словами он выхватил маузер, навел его на президиум и открыл прицельную стрельбу. Первая пуля угодила прямо в сердце главному последователю. Другие пытались настичь остальных главных чинов, после минутного замешательства сиганувших врассыпную с места трагических событий. К чести сотрудников среднего звена, они сориентировались почти моментально и в считанные секунды уничтожили нападающего, кем бы он ни был.

К удивлению комиссии, изучавшей впоследствии обстоятельства этой истории, на раме картины и в холсте не было найдено ничего, напоминающего передатчики, модные буржуйские штучки типа микросхем и даже, что самое удивительно – следов применения оружия. Да и слежка за Иванцовым, как уже упоминалось, не выявило ничего странного и необычного. Издевательской занозой в этом нелепом деле было фатальное состояние здоровья главного чекиста страны. Поэтому пришлось объяснить ее сердечной недостаточностью лидера. Дело для ЦК замяли, хотя внутри ведомства еще долго и кропотливо изучали феномен. Дошли до атомарного исследования структуры волокон холста и краски, но микромир ничем не помог следователям, даже самым опытным и вооруженным последними достижениями науки, в поиске истины.

Ничем не помогли следователям анализ причин травмы пострадавшего – в сердечной мышце пострадавшего не было следов металла. И, судя по всему, произошла травма по причине внутреннего для организма свойства. И уж брызги крови и дырку в груди объяснить не удавалось никак. Не было ни одного объяснения, ни одной версии, которую можно было бы взять хотя бы в качестве условно рабочей или просто стартовой. Мнения экспертов и специалистов впервые не разделились – просто ни у кого их попросту не было. Так и осталась эта история темной и загадочной. И сгинула она в коридорах конторы, как и многие другие тысячи и десятки тысяч, если не миллионы, других темных и непонятных историй с нехорошим исходом.

Пока самое секретное ведомство вело свои бесполезные расследования, Сергей Иванцов работал над новым произведением, которое, судя по всему, могло сделать его человеком широко известным, по крайней мере среди узких специалистов по современной живописи.

Слава о его способностях воплощать ни разу не виденных им людей привела к нему очень хорошего заказчика. Зарубежного. Причем пришел он ни сам, а с представителями Министерства туризма и Министерства Культуры СССР, подтвердившими законность будущих взаимоотношений между нашим и иностранным заказчиком из дружественной страны и представителем авангарда отечественных приверженцев школе социалистического реализма. Индийский товарищ попросил Сергея помочь изобразить духовного вождя многочисленного дружественного народа, Джавахарлала Неру, в лучшие годы его жизни.
Заказ был столь лестным и необычным, сколь и захватывающе интересным. Сергей, получив все возможные описания великого гуру и ворох его прижизненных черно-белых фотографий, почувствовал уже знакомое ощущение волнующего импульса, предшествующего акту творения.

Уже был оговорены детали заказа, были согласованы формат и вид духовного вождя, как вдруг что-то разладилось – то ли внешнеполитический курс Индии изменился, то ли внутренняя ситуация стала требовать других свершений, но, несмотря на то, что Сергей уже сделал пару эскизов, вежливый представитель министерств и ведомств сообщил Иванцову об отмене заказа.

Это происшествие породило не очень внятное, но все-таки неприятное ощущение у художника. Как будто некая струна, ведущая его по жизни, вдруг ослабла, резко утратив напряжение. И действительно, в его жизни началась какая-то непонятная полоса. Все не ладилось, валилось из рук. Ничего не доставляло прежнего удовольствия, бывшие планы, построенные в пору стремительного восхождения Сергея на Олимп местной славы, уже казались насмешкой над судьбой. Почти что зримые контуры собственной мастерской становились фантомом, ее стены таяли, так же, как и деньги. Четвертый месяц подряд – ни одного заказа, не считая случайных преподаваний. Денег оставалось на одну две недели, и помощи ждать было ниоткуда.

Сергей сидел на кровати в своей комнате и пересчитывал сиротливые мятые бумажки. Как ни комбинируй, - становилось понятно, что надо что-то делать, причем срочно. Впрочем, Сергей точно знал об одном средстве, им неоднократно испробованном и действующим более-менее прилично, когда надо было поднять настроение или чуток раздвинуть границы познания мира. Обычно оно помогало, если не во втором, то в первом. Хотя и не надолго, но гарантированно.

Иванцов решил на последние гульнуть в кабаке. Оделся и вышел в свежий мороз. Вскоре стеклянный графин отразил холодную поверхность прозрачной водки, от котлеты по-киевски пахло чарующим запекшимся изнутри сыром, замурлыкала душевная советская музыка, за соседними столиками закипела жизнь и начали греметь тосты, перемежаемые взрывами хохота, в котором доминировали прокуренные женские голоса.

После третьей рюмки внутри у Сережи потеплело и мир постепенно стал насыщаться красками и звуками. Невидимая рука раскрасила старые плюшевые портьеры, засиженные и потертые, роскошной глубиной натурального бархата. В потоках света, льющихся из многочисленных светильников, доминировали теплые и радостные согревающие лучи. На фоне основного запаха ресторанной еды благоухали нотки женских духов и следы праздничной атмосферы.

Картина окружившего Иванцова мира стала дружественной и располагающей. Все тревоги медленно растворились в ощущении приближающегося всеобщего благоденствия. Импульсы дружелюбия и всеобщей гармонии с легким налетом беспричинной веселости усиливались и наслаивались на набегавшие волны вселенской любви, пронизывающей все и всех.

Вскоре незаметно для себя Сергей обнаружил за своим столиком приятного мужчину средних лет с лицом степенного афериста, на котором прочное место занимал тонкий, слегка помятый нос с длинным кончиком. В его черных совсем не чухонских глазах отражались искры хрустальных искр, а в голосе скрыто томился соблазн нереализованных феерических возможностей. После обмена традиционными тостами собеседник обнаружил недюжинное знание законов жизни и человеческой психологии, помноженной на опыт непростых, но очень не скучных лет жизни.

Узнав, что перед ним художник, мужчина, представившись Семеном Ильичом, заметно заинтересовался и после непродолжительного обнюхивания, немного поколебался, как будто решался на что-то очень деликатное, потом приблизил свою голову к лицу Иванцова и приглушенным голосом негромко сказал.

- Есть дело.
- Я сегодня о делах предпочитаю не думать, - попытался было не сворачивать с радостной колеи приятного вечера в уютном заведении Сергей.
- Брось, Сергей! Я ведь вижу, что очень скоро тебе понадобятся деньги. Или уже понадобились?
- Деньги – вещь хорошая – благодушно отшутился тот – но очень непостоянная.
- Я могу сделать их такими же постоянными, как ветер со стороны залива в конце сентября – чуть заметно улыбнулись сухие губы искусителя.
- Но я умею только писать!
- А больше ничего и не понадобится. Твое дело – писать. Причем ничего серьезного – пару картин в неделю. Остальное – моя забота.
- А что за картины?
- Так, ничего особенного, можно сказать, портретный жанр для ценителей изысканных изобразительных искусств и женского тела.
- Порнография – пытался угадать Сергей?
- Можно сказать и так. Но это лишь одно не самое удачное название для того, о чем я говорю.
- А о чем вы говорите? Можно поподробнее?
- Ну-с, понимаете, есть у нас ценители особенного рода живописи, которая несколько выходит за рамки привычного зрительного ряда. И, поверьте, люди это солидные и серьезные. Некоторые из них настолько серьезные, что я не хотел бы даже продолжать эту тему.
- А что, фотографий им не хватает? – искренне удивился художник?
- Фотографии – для народа. Это уже давно пройденный этап, тем более, учитывая нынешний уровень развития цветной печати в сопредельных странах. И потом – порнография – это статья. А художественная работа – произведение искусства.

Сергей заинтриговано посмотрел на собеседника, не вполне понимая, как же должна выглядеть картина, чтобы, не превосходя в натуральности изображения физиологии избежать определения «порнография».

- Весь секрет не в том, что изображено, а как изображено – продолжал Семен Ильич. – большая часть моих заказчиков – люди в годах и с положением. Они вращаются в рамках своего общества, которому присущи своя мода и восприятие стиля, особенно сиюминутного, можно даже сказать, - сезонного. Сейчас мы стоим на пороге бума нового явления в их внутреннем мирке – этакой гротескной порнографии в монументальном исполнении, когда на полотнах длиной в немалые метры изображаются пикантные сцены во всех подробностях. Это считается очень современным. Загвоздка лишь в исполнителе. Это должны быть художники. Специалисты своего дела. Люди, которым под силу писать с большой работоспособностью, но те из них, что, несмотря на свое умение, не имеют ни имени не репутации, которые они боялись бы запятнать. Студенты не подходят – ненадежны они слишком. Был опыт. Печальный. А тут нужна полная анонимность. В обмен на достойное вознаграждение.

Это было своевременный дар для Сергея. Он тут же, за столиком, принял предложение ресторанного импресарио и договорился о встрече завтра вечером по условленному адресу недалеко от центра.

Пережив легкий ужас утреннего похмелья, он постепенно собрался с силами и к назначенному сроку появился у Ильича на квартире. Там подельники обсудили подробности технического задания на уже полученный заказ и тут же, не мешкая, Сергей подготовился сделать первый набросок карандашом, чтобы завтра во всеоружии художничьих прибамбасов, со всеми кисточками, тряпочками и растворителями, подрамниками и палитрами, углубиться в работу.

Она оказалось нескучной. Писать приходилось с натуры. Та весла себя очень по-разному. Если девушки старательно старались замирать в условленных позах, то исполнители активных ролей, мужчины, постоянно жаловались и норовили подвигаться, ссылаясь на то, что позировать в рабочем состоянии без активных действий они не могут по естественным причинам нисходящей глиссады возбуждения. От этого, якобы, страдает достоверность изображения отдельных частей их развитых тел, и ухудшается энергетика массовок.

Но Сергею приходилось абстрагироваться от импульсов, исходящих от парочек, троиц, четверок и прочих комбинаций исполнителей, причудливо переплетающихся, пытаясь облечь замысел Семена Ильича, одобренный обычно привередливым, но очень шаблонно мыслящим заказчиком, в рисунок разгоряченных тел. Иногда, впрочем, и предметов.

Среди натурщиц преобладали студентки пединститута и изредка попадались продавщицы и библиотекари. Молодые люди в основном тоже были студенты. В свободное от основного занятия на сбитом для этих целей подиуме они отчаянно флиртовали друг с другом, весело смеялись и поддерживали высокий уровень интеллектуальных бесед об искусстве и обществе, редко переходя на политику.

Деньги текли рекой. Работы хватало. Времени на отдых, а уж тем более на систематическое пьянство, не оставалось. Пошел уже третий месяц халтуры. Сергей как раз завершал работу над воплощением Камасутры в длинной серии полотен. Заказчик торопил, в вожделении не находя себе место, – он гнал к сдаче в аккурат к годовщине Великого Октября, пытаясь удивить своих гостей на министерской даче.

Была поздняя ночь. Сергей завершал последнее полотно, где хитро завязанные узлом парень с девушкой, казалось, уже затекли в позе, удобной только для ритмичного движения, но абсолютно не предназначенной для неподвижного позирования. Кисть Сергея летала по полотну, уточняя глубину тени в бедренной складочке согнувшейся девушки. Звенела кромешная тишина, и только дыхание художника, посвистывая воздухом, набиравшим турбулентность из-за слегка искривленной в давней драке носовой перегородке, вносила некоторую одомашненность в скудный полуподвальный интерьер подпольной мастерской. С последним штрихом Иванцов отложил кисточку и отпустил натурщиков. Он закурил сигарету, погасил свет и тяжело, под грузом приятной усталости, присел на стул, чувствуя гул уставших мышц и тянущее ноющее раздражение связок, переживая усталость глаз в приятном восприятии сжимающихся от никотина сосудов.

Огонек его сигареты, приближаясь с каждой затяжкой к бородатому даже в темноте лицу, то расширялся, то угасал. Сергей вытянул ноги, сделал последнюю затяжку и когда тушил сигарету, услышал негромкий шепот. Сразу показалось, что это студенты, еще не успевшие одеться и возившиеся в темноте. Но потом Сергей поймал себя на мысли, что он точно помнит, как они попрощались и хлопнули дверью. Да и шел шепот прямо со стороны полотна.
- Опять это наваждение – подумал Иванцов, вспоминая все предыдущие шумные и не очень истории, связанные с необычным проявлением его дара.

Тем временем шорох перешел в активную возню, послышались ритмичные удары упругих тел, перемежаемые вырывающимися стонами. Иванцов зажег последнюю оставшуюся в коробке спичку и приблизил ее к картине. Шум моментально прекратился на высоком полувздохе. То, что там происходило, в принципе, его не удивило – он ведь сам автор. Но фигуры, казалось, изменили позу, которую он им придал своей рукой. Да, Сергей внимательно всмотрелся в полотно, - они действительно располагались не так, как он их положил на холст. Рассмотреть детали ему не удалось – догоревшая спичка обожгла пальцы и наполнила воздух ароматами горящей масляной краски.

- Ладно, подумал Сергей – в любом случае я сделал свою работу. И сил моих больше нет выяснять да прояснять. Как-нибудь само собой все разрешится. А я иду спать!

И ведь пошел, благо идти было недалеко.

Серия индийского учебника о любви была принята, по отзывам Семена Ильича, на ура. Благодарный клиент пожелал даже благодарно выплатить премию, неизвестная часть которой осела в кармане предприимчивого Ильича. Но оставшиеся деньги были достаточно серьезны даже с учетом этой экспроприации.

Правда, на следующий день начались неприятности, если не сказать попросту вовсе уж нежелательные гадости. Сначала к Сергею нагрянул невзрачный серый человек с бесконечными вопросами, красной гербовой книжечкой-удостоверением и блокнотом, в который он неторопливо заносил какие-то отрывистые записки по ходу беседы. Потом, видимо не удовлетворившись некоторыми деталями повествования Сергея, он пожелал развернутого рассказа в прокуратуре. И Сергей вынужден был дать необходимую информацию, подробно осветив события последних месяцев его активной творческой карьеры.

Сначала Сергею казалось, что ему будут ставить в вину участие в создании продукции неприличного содержания, но, как выяснилось, все оказалось гораздо более туманно и неопределенно загадочно. По-крайней мере, уже со второго разговора стало понятно, что следователя интересует не производственная деятельность частного порно-синдиката, а вещи совсем другого рода.

Из недомолвок и косвенных вопросов Сергей, наученный горьким опытом аномального поведения своих некоторых и отдельных произведений, уже наделавших шуму в прошлые года, понял, что опять столкнулся с феноменом проявления человеческих качеств со стороны персонажей своих картин. Та самая злополучная картина, последняя из серии тантрического учебника по прикладной сексологии, проявила себя у своего хозяина так, что жизнь того перевернулась в один момент. Даже, можно сказать, и не перевернулась, а сильно изменилась. Если уместно так сказать о том, что уже не составляет единое целое с предыдущим своим вместилищем. По простой причине механических повреждений последнего, не совместимых с требованиями жизни к условиям ее существования в теле.

А произошло следующее. После приема по случаю годовщины революции, одному из высоких гостей так понравилась картина в галерее интимных работ, что хозяин счел за благо, учитывая партийный стаж гостя, помноженный на количество его орденов, содержащих драгоценные металлы, отдариться с улыбкой. Великий сановник с удовольствием принял дар и увез его домой, где собственноручно повесил над кроватью в спальне. А надо сказать, что его относительно молодая жена, со знанием долга потребляющая который год причитающиеся статусу своего супруга материальные блага, очень ценила свое имущественно-общественное положение. Потому справедливо, но бездоказательно подозревала своего супруга в попытках нарушить клятву верности, данную перед алтарем. А ревность супруги была известнее ее горячего нрава, и под горячую руку она легко могла подкрепить свои угрозы действиями в отношении супруга, которого страшилось пол страны. Впрочем, такое уже ни раз бывало.

Впрочем, в тот вечер она, как и собиралась, задержалась в гостях у своей подруги до раннего утра и прощаясь я ней, чмокнув почему-то в небритую щеку, засобиралась домой лишь к раннему утру. Она справедливо полагала, что существенно нетрезвый муж, воротясь из партийной командировки, будет поглощен желанием упасть в постель больше, чем исследованиями ее графика жизни, а уж тем более желанием поделиться со своей своенравной женой событиями государственной важности, которые он творил всеми своими силами последние года.

Пока супруга ехала домой, наш герой, несмотря на крепость сна, умасленного изрядным количеством принятого на грудь, мило украшенную орденскими планками, спиртного в основном закавказского происхождения, как это было принято в его круге в советские времена, вдруг оказался разбужен криками и стонами. Он непонимающе оторвал тяжелую голову с повсеместными следами алкогольного дурмана от подушки, и попытался спросонья сообразить где что происходит. К его вящему полусонному удивлению оказалось, что шум происходит со стороны свежеповешенной картины. Сквозь шорохи и скрипы явно различались голоса – мужской и женский.

- А вот я вас! – на всякий случай грозно крикнул хозяин полотна. Возня на секунду затихла, а потом продолжилась с возрастающей скорость и шумом. Среди звков доминировал женский голос и смех.
-А ну иди сюда, кто ты там есть! – приказал почти проснувшийся человек. Послышался треск и писк, приглушенный мужской голос с ироническими интонациями: «Ну иди, коль зовут!». Затем непродолжительная возня, шорох падающего тела и вдруг хозяин ощутил на своем седеющем от паха бедре горячее прикосновение твердой маленькой ноги, к грудь прижалась другая, полная, но упругая, и чьи-то легкие волосы защекотали его нос, пока девичьи руки пытались обнять грузное тело орденоносца и партийца. Тот вначале удивился, а потом, как человек дела, которым его нала страна, попытался воспользоваться предлагаемой неожиданной возможностью, не сильно вдаваясь в истоки ее возникновения и причинно-следственную связь происходящего. Энергия молодости и аромат юного тела полностью и окончательно вымели из головы хозяина все мысли, кроме одной.

И когда эта единственная мысль стала воплощаться в удивительно тонких и острых переживаниях, связанных исключительно с телесными ощущениями, в комнате резко вспыхнул верхний свет. Затем, после секундной задержки, послышался рёв супруги. Пока ее муж, застуканный с поличным на месте полового преступления против супружеской верности, хлопал глазами, пытаясь разобраться что к чему, жена, явно находясь под воздействием несколько не вызревшей идеи, сорвала со ковра ружье, дослала патрон и истерично нажала на курок, во всю дурь распахнутых зрачков наведя оружие на барахтающуюся поверх простыни абсолютно неодетую девицу.

Грохнул выстрел. Раздался крик. Потом второй и третий. Потом последовал вой, переходящий в визг. Потом все повторилось. Потом еще раз и продолжалось до приезда службы, предназначенной для быстрого реагирования на звуки выстрелов в мирное время.

Взгляду уполномоченных предстала обычная картина бытовой ссоры, переходящей в убийство: посеревшая дамочка с ружьем в судорожно зажатых дрожащих руках, кровь на обоях, на простынях и коврах почти моментально скончавшегося от выстрела заряженного медвежьими патронами из двух стволов длинноствольного охотничьего ружья мужчины. Единственная странность сопровождала эту в принципе типичную в проявлениях с точки зрения экспертов-криминалистов, прибывших вскоре, семейную ссору – обильные пятна масляной краски по всему телу погибшего, как будто выплеснувшейся на него невесть откуда в одну секунду.

Картина с одиноким нагим юношей, висевшая над убиенным, добавляла уныния и обреченности к неприглядной картине смерти, из-за удивительно натуральной, нечеловеческой силы тоски и боли во взгляде парня, обращенного, казалось, к телу хозяина.

Понятно, что дальше были опросы и показания супруги, сначала сбивчивые, потом истерические. Выяснились все детали происшедшего, в том числе и те, что касались появления в ночь перед убийством на стене картины с юношей. По подписи на картине оставалось лишь найти художника. И он был найден за считанные часы.

Понятно, что интерес милиции к Иванцову не касался ни творческих аспектов его деятельности, ни связи с подпольным синдикатом по удовлетворению подзаконных прихотей сильных мира сего. Все беседы сводились только к одной идее – проверить эфемерную возможность проникновения Иванцова в дом погибшего в ночь его смерти, через два кольца охраны и систему сигнализации. Естественно, вскоре эта версия была отработана, и со стороны органов к Сергею вопросов по этому инциденту больше не возникало. Следователь на прощание тело отозвался о таланте Иванцова, которому удалось вложить столько жизни и эмоций во взгляд изображенного на картине одинокого нагого юноши.

Тогда Сергей начал смекать, что могло произойти с пострадавшим. Но вида, кончено же, не подал. Да и не был он уверен в том, что его герои могут перейти черту, разделявшую эфемерную далеко не эфемерную грань от «кажется» до «живет».

После этого случая, воспринятого, впрочем, Иванцовым как предупреждение, он прекратил сотрудничество с флибустьером стихийного кулуарного порнорынка советского времени, несмотря на его увещевания и посулы увеличить сдельную оплату, вплоть до бонусов натурщицами или статистами (по желанию). Все это было, кончено же очень заманчиво, но Сергей твердо решил начать строить публичную жизнь живописца-карьериста, легализовать свой талант в выставках и экспозициях и получить причитающееся ему признание и почет в рамках законности.

К тому времени, когда он начал делать первые шаги на этом намеченном для себя направлении, набивая руку на объектах соцреализма, всесильно изображая мускулистые руки, открытые лбы без морщин, крепкие икры и ажурные металлические конструкции гигантов пятилеток, Сергей познакомился с Лерой.

Это произошло случайно, в квартире знакомого художника, человека взрослого и уже степенного. Он был вроде как старшим художественным руководителем Сергея. Или не страшим… или не руководителем вовсе. Только в своих будущих воспоминаниях Сергей отзывался о нем, как о человеке, который коренным образом изменил его, Сергея, представление о живописи. Или научил как-то там правильно ставить руку. А может, держать нужный наклон кисти к мольберту. Короче, что-то такое важное и, несомненно, основополагающее. А может, они просто хорошо проводили свободное время, и более взрослый живописец учил премудростям жанра молодого товарища, еще не сумевшего обтрепаться о превратности карьеры лица творческой профессии.

Лера, если говорила, то делала это очень уверенно и со знанием предмета, а стержень ее натуры был настолько мощным, что его острие далеко выпирало за габариты нежного женского тела, выглядывая наружу при каждом язвительном замечании или колкости.

В глазах Леры плескался ум, а рассудительность ограничивала его плеск и волнение, иногда переходившее пределы разумной необходимости. Такая цельная и, как показалось Сергею, уверенная в себе женщина несла на себе такой явный отпечаток настоящести, что Иванцов сразу осознанно влюбился. Не так, чтобы с букетом, зажатым в потных руках ирисов выстаивать часами на лестничной площадке, шарахаясь алкоголиков и соседок пенсионного возраста с мусорными ведрами. А так, что как решил – так и будет. И время здесь не в счет. Когда на всю жизнь, то пара-тройка лет не повод для разговора, а так – канва для будущих воспоминаний за семейным столом с внуками.

И пошел отсчет будущего романа. Нельзя сказать, что Сергей постоянно попадался на глаза Лере. Наоборот, виделись они редко, раз в пол года – год, и все как-то по случаю. Но виделись систематично, то у знакомых, то на мероприятиях культурного плана. И эта системность подспудно делала Сергея все более уверенным в судьбоносности своей Дульцинеи для его жизни.

Со временем Лера переехала в столицу одной из наиболее западных республик Советского Союза, шатавшегося под ударами гласности так сильно, что становилось понятно, что бывшая «империя зла» доживает свои последние деньки. Лера жила у мамы на берегу искусственного озера.

Сергей волей случая тоже, что уже более чем странно, вернулся на историческую родину, которая как раз совпала с местопребыванием Леры. То ли в северной столице ему надуло ветром с Балтики, то ли просто соскучился по фрикативному «г» в звуках родной речи. Но только он тоже примерно в одно время с Лерой оказался на постоянном жительстве в одном и том же городе. Причем довольно быстро, благодаря природной коммуникабельности и деловой жилке наивного коммерсанта, которой суждено было сполна раскрыться в следующие годы, обзавелся мастерской в престижном скоплении творческих закутков молодых художников.

Произошла очередная случайно закономерная встреча, затем другая, скоро к своему удивлению Лера заметила, что они начали жить вместе. Причем жить совсем нескучно. Сергей в микроскопической квартире на первом этаже в центре города обустроил семейное гнездышко на 25 квадратных метров, считая небольшие удобства. Причем на этом плацдарме будущего семейного рая вольготно разместились мольберты, компьютеры, музыкальные системы и шеренги готовых работ.
Жизнь с любимой женщиной ввергла Сергея в непрекращающуюся полосу творческого экстаза. Картины выходили из-под его кисти, как пельмени из-под рук сибирской бабушки.

Он работал сразу в нескольких направлениях, над монументальной живописью, над романтическими полотнами на продажу и обнаженной натурой по зову сердца. Надо ли говорить, что там было место только единственному человеку в его жизни – Лере. Эта серия картин до сих пор, как отзываются специалисты, является самой удачной его работой – каждое полотно пропитанное золотым светом искреннего чувства, из каждого мазка проглядывает любовь, в каждом повороте головы или изгибе тела видно околдованное обожание, чуть ли не словами сказанное зрителю.

Как сильно и серьезно влюбленный в боготворимую женщину человек, Сергей жаждал воплотить свои чувства к Лере в материальном выражении, доступном ему не только с помощью рук. Он хотел ребенка.

Лера была приятно удивлена, когда однажды увидела у Сергея в мастерской неоконченную картину, на которой женщина, чудовищно напоминавшая ей себя, прижимала к груди дитятко нескольких месяцев. Картина была пронизана такой болью и надеждой, хотя что она была еще очень далека от финала, что у Леры при первом взгляде на нее сжалось сердце. Она поняла, что кроется за спокойной уверенностью Сергея.

Тем временем Иванцов продолжал ночную работу над своей картиной, которой в последние дни отдавал все свое время. Кроха с каждым мазком становился все живее и трогательнее, образ матери пропитывался всепоглощающей спокойной любовью к чаду. Казалось, руке художника удалось даже изобразить тонкую серебряную нить, связывающую два тела, только недавно отделившиеся одно от другого. Во время работы Сережа часто разговаривал с малышкой. Чаще, чем с ее мамой. Гораздо чаще:
-Ну что, Сашенька? Ты уже проснулась?
- А покажи мне свои глазки. Свои красивые малюпасенькие глазоньки, дочуля!
- Хорошо тебе у мамы на ручках?
- Ну сиди, моя маленькая, сиди. Сейчас папа поправит тебе ножки. Щекотно?
- Ну потерпи, папа скоро все сделает и ты сможешь спокойно заниматься своими делами.

Этот диалог мог продолжаться часами. Казалось, Сергей не только пишет, но и накладывает модуляции своего голоса на сырую краску. При его рвении и бессонном энтузиазме картина вскоре была готова. Еще сырую и блестящую, пахнущую маслом, Сергей поставил ее к стене на просушку. Сам, придвинув топчан поближе к полотну, прилег на него, чтобы оценить беспристрастным взором результат своей вдохновенной работы. Оценивал, оценивал, да так и задремал. Он спал, уронив лицо на надломившуюся в локте руку, погружаясь все сильнее в сумасшедший яркий сон, насыщенный яркими обрывками воспоминаний, образов и картин. Виделись ему лица друзей, серая вода Финского залива, мелькало лицо Леры. Но потом вся вереница образов упорядочилась и систематизировалась, остановив свой бег. И из-за всего хоровода вдруг выделилась одна фигурка – его маленькой Сашеньки, точь-в-точь как она была на картине. Она протянула свои прозрачные ручки к Сергею, чуть наклонила русоволосую головку и сказала:
- Ну что ты лежишь, папа?! Просыпайся. Мама уже ждет тебя.
Затем ребенок слегка улыбнулся, не по-детски многозначительно, и пропал вместе с остатками тяжелого сна.

Сергей не рассказал Лере про этот сон. Хотя обычно он делился с ней всем важным и интересным. Но на этот раз что-то остановило его. Точно так же он не сказал никому, что произошло с его картиной, которую он закончил той ночью. Все равно никто бы не поверил, что следующим поздним утром, когда Сергей пришел в мастерскую, картина была, а девочки на ней не было. Это было настолько странно, что Иванцов решил никому не говорить, что там вообще было. И было ли? Хотя внутри у Сергея почему-то чувствовалась непреклонная матёрая, иррациональная уверенность, что все идет как надо, помноженная на едва диагностируемое ощущение близящегося счастья.

Через пару недель Лере стало плохо. Ничего серьезного, тошнота и головокружение. И еще какая-то избирательная чувствительность к запахам и вкусам. И она поняла, что это значит, но не поверила. Сергей, который, казалось, был готов к такому положению вещей, летал на крыльях счастья, уезжая в Москву к своему постоянному заказчику, платившему настолько щедрее местных воротил и олигархов, постепенно вычищаемых с политической и деловой арены рукой нового хозяина страны, что временами Сергей подумывал о перемене места жительства.

И подумывал он настолько серьезно, что вскоре на самом деле переехал в Москву и стал внедряться в местные круги многочисленных живописцев, жизнь которых текла размеренно от двенадцати утра и Крымского моста до глубокой ночи в съемных мастерских на краю города, где профессионально быстро ваялись сиквелы наиболее конъюнктурных полотен.

Сергей быстро шел в гору, увеличивая свою узнаваемость и цитируемость. Как-то легко он умудрялся не только писать, но и очень активно продвигать свои услуги равно как среди традиционных потребителей своих услуг, но даже и среди представителей обезличенного коммерческого потребителя искусства.

В ряду его заслуг на деловом поприще значится 15-ти метровой высоты стена возле одного известного сетевого универсама на Ленинградке. Сотни погонных метров, расписанные с помощью подручных маляров на многометровом продолжении стены магазина. Было еще монументальное панно с картиной запуска гидроэлектростанции почти в натуральную величину, а также пейзаж местности возле родного аула одного из генералов теневого бизнеса. Картина была такого размера, что иначе, как увеличенной копией живой природы ее назвать было бы просто сложно. Иванцов не гнушался дизайном мебели и особняков, делал проекты интерьеров и сам активно участвовал в их наполнении своими и работами.

Сергей очень умело употреблял в помощь себе современный арсенал компьютерной техники, экономя кучу времени и сил на первых стадиях создания картины – от ее задумки, и .. порой, открывая коммерческую тайну этих подробностей - до воплощения полотен в краске. Только самое главное – продажу - Сергей не доверял никому.

Жизнь Сергея приобрела ритм и рутину семейного человека, когда он перевез Леру и Сашеньку в Москву. И все бы ничего, но заметил Сергей, что с момента, когда с его картины пропала девочка, тут же перестала случаться чертовщина с полотнами. Вот раньше была, а теперь – чик – и нет! Как отрезало. И ничего такие полотна получаются – но в меру живые. Не шалят.

Хотя, кто его знает, было ли там когда-нибудь что-нибудь, или это все байки и пьяные россказни подгулявших персонажей. А то как-то получалось, что все эти говорящие картины и ожившие портреты случались по пьяной лавочке. И в самом деле, ведь так получается!

Хотя, наверное, это уже неважно хотя бы потому, что, глядя на Сашеньку, не приходится забивать себе голову всякой чертовщиной – она быстро вытряхнет своими сильными ручонками озорной шалунишки из любой головы всякую чепуху.

Малышка чудо как хороша – прямо как написанная!

Январь-март 2006